Однако душевное состояние Эндрю не исчерпывалось страшной болью утраты и тревожной, беспомощной нежностью к Хильде. Была еще мысль о Милли. Четко выразить эту мысль он пока не мог, она была упорная, важная, но неясная. События в Ратблейне, как искорки, вспыхивали по временам в его памяти, всякий раз будя мимолетное любопытство. Вспоминал он также как нечто, не имеющее сейчас значения, но о чем ни в коем случае нельзя забыть, слова Милли о свободе и о широком мире с его неожиданностями. Да, того, что произошло в Ратблейне, он, безусловно, не ожидал, и самый факт, что после отказа Франсис с ним что-то вообще еще могло произойти, действовал как бальзам. У какого-то французского писателя он когда-то вычитал, что отделить себя от несчастной любви чем угодно, пусть хоть сломанной рукой, — значит обрести утешение. Немыслимое предложение Милли шокировало Эндрю до глубины души. Но это, несомненно, было нечто не менее серьезное, чем сломанная рука, и, уж конечно, более приятное.

Снизу послышались голоса, по которым он понял, что приехал Кристофер. Хильда говорила:

— Вы поспели как раз к завтраку. В Страстную пятницу все всегда запаздывает из-за обедни. Закусите с нами? Ах, вы уже позавтракали? Ну, тогда вы нас простите, да? Похоже, что нам вместо скатерти придется расстелить «Айриш тайме», так что изящной сервировки я вам все равно не могла бы предложить. Эндрю! Кристофер приехал!

Эндрю нехотя спустился вниз. Кристофер и Хильда стояли в светлом фонаре окна в будущей гостиной. На фоне густой пушистой листвы сада солнечная комната словно плавала в воздухе, усеянном предметами, еще не закрепленными на своих местах тяжелой многозначительностью мебели. На розовом узоре обоев зоркий солнечный свет отыскивал призраки когда-то висевших здесь картин. Кристофер и Хильда оглянулись, лица у обоих сияли радостью. Было ясно, что Кристофер еще ничего не знает. Эндрю не помнил, чтобы он когда-нибудь выглядел таким счастливым.

Сапоги Эндрю громко простучали по голому полу.

— Здравствуйте.

— Эндрю, здравствуй. Ты хочешь завербовать меня на переноску рояля?

— Я и забыл о рояле. — Голоса их будили эхо, как в лесу.

— Рабочие вернутся, — сказала Хильда. — Они обещали.

— Вот именно. Но не забудьте, мы находимся в Ирландии. — Кристофер рассмеялся легким, бездумным смехом счастливого человека. — Напрасно Хильда дала им на чай, — обратился он к Эндрю. — Они пошли отсюда прямо в кабак. А Хильда уже успела вообразить, как они отбивают поклоны!

— Мне они показались очень порядочными, — сказала Хильда, ничуть не сердясь, довольная тем, что Кристофер ее поддразнивает.

Эндрю с болью подумал, как его порадовала бы эта маленькая семейная сцена, если бы все было хорошо. Он был бы счастлив увидеть свою мать такой веселой, такой обласканной.

— Не задерживайтесь из-за меня с едой, — сказал Кристофер. — Негоже нечестивым мешать праведникам питаться!

— Эндрю, убери, пожалуйста, со стульев эти ящики. Только осторожно. Вон в том вустерский обеденный сервиз, во всяком случае, я надеюсь, что он там. А в этом должны быть вазы для цветов. Как хочется поскорее принести из сада цветов, тогда сразу почувствуется, что мы дома!

Эндрю переставил ящики, и Хильда села за зеленый ломберный стол, подложив газетные листы под тарелки с холодным языком и салатом.

— Садись, Эндрю. Наш первый завтрак в «Клерсвиле». Правда, хорошо?

Эндрю поскреб ножом и вилкой по тарелке, делая вид, что ест. Ему хотелось плакать. Он так любил свою мать.

Кристофер, напевая и чуть не пританцовывая по комнате, продолжал говорить что придет в голову:

— Вы здесь замостите дорожку. Это недорого. А то трава уж очень сырая. И я бы на вашем месте прорубил просеку сквозь бамбук. Отсюда, наверно, и море было бы видно. О-о…

Эндрю быстро поднял голову. В мутном солнечном свете он увидел, что Кристофер, внезапно застыв, с удивлением и тревогой смотрит на дверь. В эту секунду Эндрю был уверен, что сама Франсис, мрачная, без улыбки, явилась сюда, чтобы открыто обвинить его в предательстве. Но на пороге стояла Кэтлин.

Кэтлин, запахнув свое бесформенное пальто, как плащ-крылатку, смотрела в комнату, на ее изможденном лице были растерянность и страх. Все черты словно опустились книзу в испуганной гримасе, притворявшейся улыбкой.

Хильда подняла на нее свои близорукие глаза, но не заметила ничего неладного. Ей было обидно, что появление Кэтлин нарушило ее беседу с Кристофером.

— Какой приятный сюрприз!

— Что с вами, Кэтлин? — спросил Кристофер.

— Я просто решила зайти, — сказала Кэтлин до странности спокойным голосом, разве что слишком уж монотонным.

— Подсаживайтесь к нам! Только у нас сегодня скромно, холодный завтрак.

— Нет, благодарю.

— Вам, наверно, хочется досмотреть дом и сад? Ведь в тот день, когда вы заходили, шел дождь, ничего не было видно.

— Мы с Кэтлин погуляем, — сказал Кристофер. — Я ей покажу сад, а вы кончайте завтракать. — И он решительно увел Кэтлин в переднюю и дальше, через другую дверь, в сад.

Эндрю подошел к окну. Он смотрел, как Кристофер и Кэтлин медленно идут по узкой, посыпанной гравием дорожке в сторону грота. У тети Кэтлин случилось что-то ужасное, но ему было все равно. Он их всех ненавидел.

* * *

— Что с вами, Кэтлин?

Кристофер пребывал в том состоянии чуткой отзывчивости к чужой беде, которое порождает в нас некоторые виды счастья. Его личный мир был теперь устроен безупречно, и от этого он сам расцвел, до краев наполнился изобилием новых симпатий. Он положительно чувствовал, что стал лучше. Ему страстно хотелось всем помочь и почти казалось, что он, как чудотворец, может сделать это одним своим прикосновением.

Милли он не видел со среды, когда она преобразила весь мир своим «да». В тот день она объявила ему, хотя вовсе не торжественно, что удаляется в пасхальное уединение в Ратблейн и не хочет, чтобы ее там тревожили. И снова, смеясь, упомянула о «каникулах», необходимых ей до наступления дня, который она, смеясь еще веселее, назвала «роковым». Сейчас у нее в программе молитва, пост и размышления. А потом, духовно обновленная, она вернется к Кристоферу, и они отпразднуют новую эру рекой шампанского.

Кристофер понял и даже приветствовал ее желание. С ласковой иронией он признал, что ей нужно в одиночестве приучить себя к мысли о перемене, которая ей не совсем по душе. Ну что ж, она сумеет перестроить и свою психологию, и даже сердце применительно к новым требованиям. Милли поразительно жизнеспособный организм. Кристофер даже чуть-чуть опасался, как бы она, приняв решение, не стала торопить его со свадьбой. Его тревожило, не обижает ли ее затянувшееся молчание по поводу Франсис. Он боялся быть обвиненным в том, что недостаточно влюблен — иначе смел бы все препятствия, включая и противодействие Франсис. Может, он и вправду недостаточно влюблен? Так или иначе, все будет гораздо легче и приятнее, если сначала выдать замуж Франсис, чтобы она, поглощенная первыми заботами замужней жизни, не могла употребить свою устрашающую силу воли во зло родителю. Когда Кристофер будет «покинут» дочерью, его поступок покажется более понятным, более простительным. У замужней Франсис будет меньше причин для возражений, а может быть, ее просто здесь не будет: Кристофер ни слова не сказал об этом Хильде, но сам-то сильно подозревал, что Эндрю не замедлит увезти молодую жену в Англию. Таким образом, все указывало на необходимость помалкивать и ждать, и он был рад, что мысль об отсрочке исходит не от него, а от Милли. Теперь он мог предварить нежными жалобами ее возможный упрек в бесхарактерности. А не мудрствуя лукаво, он мог сказать, что, добившись наконец своей цели, даже рад немного побыть один. Ни в ком не нуждаясь, ни о чем не жалея, он, как лотос, плавал на поверхности своего счастья.