иссиня-зеленой воде рейда, он сказал совершенно неожиданно для Коцебу, Бутурлина, Липранди и других:

– Мы будем защищать Севастополь до последней крайности! На Северную отходить я не разрешу, пока будет хоть малейшая возможность отбить штурм.

– А если неприятель будет всячески оттягивать штурм, чтобы нанести нам как можно больше вреда бомбардировкой, ваше сиятельство? – возразил Коцебу. – Если сейчас мы несем потери до тысячи человек ежедневно, то…

– То и неприятель тоже несет потери от нашего огня! – перебил его Горчаков, досадливо махнув рукой. – На штурм поэтому он должен решиться…

А если мы отобьем штурм, то… он уже не отважится, нет, не отважится на третий штурм до зимы, и тогда ему останется на выбор одно из двух: или зимовать здесь еще, или совсем снять осаду!

Лицо Горчакова при последних словах стало до того самоуверенным, даже, пожалуй, надменным, что Коцебу счел за лучшее отложить возражения до другой минуты.

Ослабевшая 9 (21) августа канонада не прекращалась ни на один день.

Если огонь со стороны противника и не доходил до ураганной силы, как в пятую бомбардировку, то все же был весьма силен, особенно против русских верков, которые главным командованием союзных армий решено было занять в первую голову в день штурма.

Таким обреченным укреплением оборонительной линии был, кроме бастиона Корнилова, 2‐й бастион, и именно туда-то, как в наиболее уязвимое место, направился Горчаков поднять дух защитников, так как большой подъем духа чувствовал он сам; однако случилось несколько иначе, чем он думал.

Началось с того, что генерал Сабашинский, встретивший его рапортом, едва не упал на него, зацепившись своим костылем за предательски торчавший из земли осколок большого снаряда.

– Вы устали, вам надобно отдохнуть, – недовольно сказал Горчаков, приняв рапорт.

– Никак нет, ваше сиятельство, в отдыхе не нуждаюсь! – отозвался, покраснев, Сабашинский.

– Однако как нога ваша?

– Ноге гораздо лучше, ваше сиятельство… А гарнизон бастиона несет очень большие потери…

– Сколько имеется людей в наличности? – спросил Горчаков.

– В трех полках восьмой дивизии, а именно: Полтавском, Кременчугском и Забалканском, – едва ли найдется в данный момент в наличности две с половиною тысячи человек.

Держался Сабашинский по привычке браво, и вспомнив о золотом оружии, которое было дано им этому бравому генерал-майору для его раненого сына, Горчаков спросил:

– А как здоровье вашего сына?

– Отправлен в Бахчисарай, в госпиталь, после ампутации, ваше сиятельство.

Горчаков помолчал, пожевал губами и пошел вперед.

Несколько человек солдат-забалканцев делали неотложное – уносили на двух носилках раненых товарищей, продвигаясь как раз мимо главнокомандующего со свитой.

– Много ли осталось вас здесь, на бастионе? – спросил Горчаков.

Не опуская носилок, передний из солдат, несколько подумав, чтобы ответ был как можно более точен, сказал отчетливо:

– На три дня должно хватить, ваше сиятельство!

Горчаков кивнул ему, чтобы шел дальше со своею грустной ношей, слабо стонавшей под шинелью, с рукава которой сбегала кровь, а сам повернулся к Сабашинскому:

– Далеко ли неприятель?

– Он приближается к нам тихой сапою, ваше сиятельство, и она теперь уж не дальше, как в тридцати саженях, – ответил Сабашинский.

– В тридцати саженях! Это потому, что им не мешают, вот почему!..

Горчаков сказал это как бы про себя; он не то чтобы был раздосадован, не то чтобы удивлен: он только самому себе, хотя и вслух, попытался объяснить успехи французов здесь, перед вторым бастионом, которые затмевали вот теперь его собственные успехи там, на рейде, по устройству моста.

– Мы стараемся мешать им, ваше сиятельство, всеми средствами, – живо отозвался на замечание главнокомандующего Сабашинский. – Мы обстреливаем сапу их как только можем, но ведь превосходство огня на стороне противника.

– А вылазки? – сказал Коцебу.

– Вылазки делались, но за близостью расстояния не имели успеха: плацдармы по ночам позади сапы бывали заняты большими их силами…

– И все-таки, несмотря ни на что, бастион надобно удержать! – решительно сказал Горчаков. – Удержать во что бы то ни стало!

Сабашинский пытливо поглядел на него, потом на Коцебу, как человек, уже нашедший способ удержать за собой этот участок линии обороны.

– Нужно устроить ретраншементы, ваше сиятельство, и защищать тогда будем уж их, а бастион придется взорвать, – почтительно, но твердо проговорил он.

– Устроить абшнит позади бастиона? – переспросил, употребив другое слово, Горчаков. – Да, с этой ночи начните строить абшнит… Непременно! – с большим апломбом, точно это была его личная мысль, приказал он Сабашинскому. – А верки бастиона взорвать во время штурма!

Разговаривать с командиром прикрытия второго бастиона о чем-нибудь еще было трудно, шла перестрелка; разгуливать по бастиону и благодарить за службу именем царя теперь уже Горчаков счел излишним: ходить тут теперь могли только очень привыкшие к этому укреплению люди, которые умели где обходить воронки, где перепрыгивать через них, как и через другие препятствия, внезапно возникавшие на совершенно изувеченной площадке; кроме того, над головой то и дело пролетали певучие пули.

Покидая бастион, ставший самым опасным местом на всей оборонительной линии, Горчаков, уже позади горжи, вступил в деловой разговор с Сакеном, которому и на этот раз не удалось благополучно достоять до конца обедню в церкви Николаевской батареи.

Правда, церемония освящения моста проходила, конечно, при нем, как при начальнике гарнизона, и поэтому вполне в состоянии был он, сопровождая на 2‐й бастион главнокомандующего, поддерживать в нем необходимую бодрость духа.

Эта бодрость обуяла Горчакова еще накануне вечером, когда Бухмейер доложил ему, что мост совершенно готов. Совершилось давно желанное: возможность вывести гарнизон Южной и Корабельной сторон в случае удачного для союзников штурма подоспела раньше, чем предполагалась, а союзники все еще не решались идти на штурм.

Удача окрыляет, заставляет преувеличивать свои силы, поэтому Горчаков сейчас же после доклада Бухмейера написал, ничего не сказав о том своему начальнику штаба, письмо царю.

«Я решился не отходить на Северную часть, а продолжать защищать Южную с упорством до того времени, пока уже увижу невозможность отбить штурм.

Конечно, мы будем между тем нести большой урон и, может быть, даже не отобьем штурма. Но взамен может случиться, что нам удастся отбить неприятеля, а может, и принудить снять потом осаду, ибо я никак не думаю, чтобы неприятель решился провести вторую зиму в теперешнем положении. Если приступ будет отбит, он, вероятно, отойдет в Камышовые и Балаклавские укрепления, которые весьма сильны, а большую часть своих войск отвезет в Константинополь.

Намерение мое подвергает нас большим случайностям, но надобно выбирать из двух зол менее вредное и в особенности держаться тех действий, которые наиболее соответствуют чести русского оружия. Продолжение до крайности защищать Севастополь, конечно, будет для нас славнее, чем очищение его без очевидной необходимости. Действуя так, армия понесет, может быть, большой урон,