Алексей подумал, как смешно все тут собрались: мама, Генриетта, Лиза, Тоня, Оля, он сам… У него в уме вдруг завертелось что-то вроде рассказа или даже повести, условное название «Панихида». Вот написать бы, как у гроба собрались люди, связанные таким узлом отношений. Вот стать бы журналистом, как муж Сотниковой, и жить в свое удовольствие, без диссертаций, допусков, секретностей, испытаний и интриг. «Но тогда бы, – разумно охладил сам себя Алексей, – он бы не попал в круг избранных и никакого тебе узла людей и отношений».

Ну и конечно, как всегда с ним бывало, он как будто сбоку удивлялся сам на себя: «Лежит в гробу человек, которому я мало что обязан работой и карьерой, – человек, который, оказывается, был моим отцом, а я об этом узнал только три дня назад, после его смерти… Но я не плачу и не схожу с ума, я думаю о том, как стать членом коллегии Управления, о молоденькой Ольге с ее потрясающими руками, о невыносимой Лизе, о том, что надо бы непременно хоть двумя словами почтительно переброситься с Шибаевым, попасться на глаза Устинову и вообще о всякой херне вроде повести под названием “Панихида”. Ну что я за скотина бесчувственная?» Но в словах «скотина бесчувственная», адресованных самому себе, было столько симпатии и любви, что Алексею стало еще стыднее, и он заставил себя перестать об этом думать.

Да. В общем, мама мужественно перенесла смерть Ярослава.

Но через полтора года смерть Любови Семеновны повергла ее в полное отчаяние. Очень театральное – она рыдала, голосила, чуть ли не головой билась о край гроба, покрывала поцелуями желтое морщинистое лицо покойницы и вскрикивала: «Любочка, Любашечка моя!» Театральное, но все же искреннее. Не совсем понятно почему. Кто была эта Любовь Семеновна? Задушевная подруга, родная сестра? Нет, писклявая старушка с румяными щечками и глупыми рассказами, дальняя родственница, вот и все. Нет, не все. Алексей понял: это последний человек, для которого Римма Александровна была богиней и королевой. Папа, кандидат искусствоведения, который не мог надышаться на хрупкую беленькую красавицу дочь. Важный художественный критик Колдунов, от которого ее увел молодой сталинский нарком Перегудов. Его друг, гений радиотехники Ярослав Смоляк. Сын! Сын Алеша, который смотрел на нее сияющими глазами. И вот, наконец, Любовь Семеновна. У сына своя королева, а остальные умерли.

Похоронив Любовь Семеновну, мама не то чтобы постарела, а как-то внутренне сжалась, ссутулилась, растерялась и оробела, хотя ей еще не было шестидесяти. Пятьдесят восемь с половиной, вот. Когда к ней переехали Оля и Алексей, она наконец затеяла перестановку.

30.

Это слово Алексей впервые произнес в ноябре семьдесят пятого, через два месяца после смерти отца. Он уже был аспирантом. Он все-таки хотел, чтобы в квартире что-то переменилось, чтобы у него появилась своя комната, а не десятиметровая каморка под боком родительской – теперь уже только маминой – спальни.

Мама встречала его намеки тяжелым молчанием. Он, конечно, хотел переселиться в кабинет отца, тем более что там был большой диван, на котором отец довольно часто спал. Алеша для начала сидел там, занимался за отцовским столом. Но мама не давала его очистить от папиных вещей – красивых, но бессмысленных часов с крутящимся маятником, чернильниц, стаканов с карандашами, старых книг стопками. Алеше они мешали, а мама становилась в дверях и со слезами на глазах, иногда даже промокая глаза платком, смотрела, как он сдвигает все эти вещи на угол. Отцовский письменный стол был большой, с широкой столешницей: бежевая дубовая рама, а в середине зеленоватый дерматин, гладкий и уже ничем не пахнувший. Алеша помнил, как сидел у папы на коленях и носом терся о стол, вдыхал новенький запах кожзаменителя. Мама чуть не плакала. Тогда он, вздохнув, собрал тетрадки, встал из-за стола и вышел из кабинета, молча обойдя маму, которая стояла у двери.

Мама сказала: «Погоди. Сядь пока позанимайся в гостиной. Давай подумаем, куда тебя переселить…» Не «в какую комнату», а именно «куда».

В гостиную он тоже был бы согласен перебраться. Но мама и с этим тянула. Потому что из гостиной, если бы это стала Алешина комната, она не могла бы пройти в отцовский кабинет в любую минуту. Например, ночью, если Алеша спит. Тем более если он женится и будет спать с женой. Вот ей захочется, накинув халат поверх ночной рубашки, пройти в кабинет Сергея Васильевича, зажечь бра над диваном и сидеть, чувствуя, как потихоньку согревается под ее спиной прохладная обивка диванной спинки. Или сесть за его письменный стол, зажечь лампу, выдвинуть ящики, поразбирать его записки – он любил что-то черкать на клочках и потом складывать в стол.

В столовую? Как-то глупо, чтоб сын, студент, занимал комнату в тридцать пять метров, а мама будет жить в крохотной спаленке.

Потом, когда они с Лизой стали жить в своей квартире, а у мамы прижилась Любовь Семеновна, Алеша предлагал маме, чтоб она устроила себе спальню в кабинете. Нет, тоже не годится. Кабинет отца жалко трогать.

– Ты что, хочешь устроить дом-музей? – однажды спросил он. – И на дом повесить мемориальную доску? «Здесь жил и работал выдающийся советский кто-то там»?

– Да! – громко сказала мама. – Выдающийся организатор оборонной промышленности и видный ученый тоже. Министр, между прочим! Министерство было создано специально для него, имей в виду!

– Ну да, да, да, – покивал Алексей. – Или он его создал для себя, так вернее.

– Тем более! – сказала она. – Это еще большее признание! Помнишь, сколько ему лет было? Доску я, конечно, пробью…

Доску она, конечно, не пробила. Потому что министр Перегудов хоть и был молодым сталинским министром, но не был ни академиком, ни Героем Соцтруда, ни лауреатом Ленинской премии (две Государственных не в счет). Поэтому, кстати, некролог ему полагался не в «Правде», а в «Известиях». С весьма достойными подписями (Косыгин, Гречко и Устинов), но без фотографии. Но главное, конечно, не в этом, а в какой-то странной отставке, и Римме Александровне на это даже намекнули. Но ладно, дело давнее.

– Что же там за дело? – спросил Игнат.

– Вот что мне рассказал один, скажем так, источник, близкий к кругам, – сказала Юля. – Есть, говорит, такой старый анекдот. Миллионера спрашивают, как он разбогател. «О, – говорит он, – только труд, только working hard, я иду по окраинной улице, у меня в кармане десять центов, вижу яблоки по центу штука, покупаю на все деньги, бегу в центр, продаю их по пять центов штука, возвращаюсь, покупаю пятьдесят яблок, опять бегу в центр, вот у меня уже два с половиной доллара, и вот так бегаю целый год, к концу года у меня уже свой бизнес, своя фруктовая лавочка…» – «И что потом?» – «А потом умер мой дядя и завещал мне миллион». И вот точно то же самое: «Как вы сделали атомную бомбу?» – «О, это огромный труд, мы собрали лучших ученых, построили заводы, лаборатории и полигоны, мы сделали несколько фундаментальных открытий, мы работали день и ночь…» – «И что потом?» – «А потом разведка привезла нам чертежи». И нечего патриотично морщить носик! Промышленный и научный шпионаж был всегда. У них в секретных лабораториях сидят наши кроты, у нас – ихние. Мы скоммуниздили у американцев атомную бомбу. Они скапитализдили у нас водородную. Нормальный ход. Помнишь, Хлудов говорил Алексею про Слуцкого, Абрама Ароновича, своего учителя? Слуцкий – отец советского промышленного шпионажа. То есть не зря к Алексею приходил именно Хлудов, выспрашивал о Бажанове. Ведь Бажанов на самом деле работал на… я точно не знаю на кого, но он на самом деле встречался со связниками. На чем и погорел, но умер с почетом. Понимаешь, сейчас не те времена, чтобы такого человека судить и расстреливать. Вонищи будет на весь свет. Зачем? Инсульт, и все дела. Вот Хлудов и пытался понять, что знает Алексей. Но Алексей оказался вне самых цепких подозрений. Базиленко уже умер – или ему помогли? За усердие не по разуму. Говорил же Хлудов: «Не ябедничайте. Все, что нам надо, мы разузнаем сами!» Это ведь предупреждение: не лезьте вы в наши дела! Хлудову надо было понять, что знает Алексей и вообще что он за птица, имея в виду его папашу. Вывод Хлудова: не опасен. Самовлюбленный надутый индюк, как справедливо отмечала в беседе с особистами его бывшая жена Лиза – тогда еще не бывшая, а вполне актуальная, кстати… Корчит из себя чучело гороховое, этакого enfant terrible, но на самом деле жадный карьерист и ловкий интриган, хотя невеликого масштаба. При этом по-настоящему увлечен работой, гонит от себя бытовые раздражители, действительно очень талантлив, но считает себя гением. В личных отношениях скорее трус. Жене изменяет только в ответ на ее плохое поведение. Как бы баш на баш. Может стукануть на коллегу, но потом будет долго переживать и каяться. Вольно! Закури! Пусть живет и работает на благо нашей великой родины. Но бывают роковые случайности, ужасные совпадения…