сочтемся!» по пьесе Островского он стал гоним и скитался по разным театральным коллективам. Стоит заметить, что перед тем, как отказаться от работы над биографическим спектаклем о Достоевском, предложенным Товстоноговым, Додин со всевозможными, как он говорит, «извинениями отказался от постановки какой-то современной пьесы», названия которой он и не помнит, объяснив, что не понимает, «как это ставить».

Честь и хвала, разумеется, Товстоногову, решившему поддержать мало кому известного тогда 37-летнего режиссера. И Олег Иванович, поработав с Додиным, безоговорочно ему поверив, проникшись к нему, к его режиссерскому методу и, можно сказать, подружившись с ним, тоже очень хотел поддержать Льва Абрамовича, пребывавшего в тот период без постоянного места театрального жительства.

Когда БДТ отправился в мае 1981 года на гастроли в Аргентину, Борисов решил воспользоваться неформальной обстановкой. Тем более что в «Красной стреле», в которой театр перебирался из Ленинграда в Москву для того, чтобы из столицы улететь в Буэнос-Айрес, разговор затеял Товстоногов.

— У вас, — сказал он Борисову, — была такая многотрудная весна, Олег, — за экватором развеетесь. Читали, что я написал о Додине?

— Еще нет, — ответил Борисов, — и сразу: — Может, возьмете его в театр?

— Какой у вас замечательный костюм! Бежевое букле! — будто бы не обратил внимания Товстоногов на не вопрос даже, а на просьбу Борисова.

После нескольких реплик о костюмах Олег Иванович сделал еще одну попытку:

— Ведь можно, наверное, открыть для Додина «единицу»?

— Наверное, это было бы возможно, если бы…

Жест Товстоногова, записал в дневнике Борисов, «был красноречив: человек предполагает, Бог располагает».

Елена Горфункель, комментируя эту ситуацию, написала, что «умный Борисов на этот раз оплошал: психология мастеров режиссерского цеха ему была недоступна». Олег Иванович, не сомневаюсь, и думать не думал о психологии «мастеров режиссерского цеха», а просто искренне стремился помочь Додину. Потом, разумеется, когда Борисов анализировал для себя, он осознал простую истину: профессиональным взглядом увидев в Додине не рядового режиссера, каких много, а потенциального конкурента высокого класса, готового со временем возглавить театр, Товстоногов сразу после «Кроткой», одного из лучших спектаклей второй половины ХХ века в стране, принял для себя решение, оформленное в разговоре с Борисовым в обтекаемую фразу «наверное, это было бы возможно, если бы…». Биограф Товстоногова Наталья Старосельская пишет, что «Георгий Александрович не потерпел бы рядом с собой режиссера, настроенного на исключительную самостоятельность». Товстоногов не желал допускать посторонних к режиссуре — на постоянной основе — в своем театре.

Борисов посчитал, опять же — для себя, решение Товстоногова несправедливым, но это ни в коей мере не стало для него, вопреки суждению Елены Горфункель, «еще одним поводом для обиды на весь свет, еще одним отрицательным опытом познания человека».

По одобренной Товстоноговым идее о «Кроткой» Лев Абрамович почти сразу сделал инсценировку (качественное переложение прозы, тем более такой прозы — невероятно сложный труд) и после этого позвонил Борисову. В начале сентября 1980 года они встретились (это была их первая встреча, можно сказать, знакомство; «Худой, подтянутый, совершенно не актерский, джентльменский, крайне вежлив» — таким запомнил Додин Борисова) в актерском фойе БДТ у доски с расписанием спектаклей, и Додин «без особых предисловий» передал Олегу Ивановичу папку с пьесой.

Борисов читал пьесу день или два, и они снова встретились. На первой же репетиции (Додин называет репетиции «пробами») Олег Иванович произнес слова, которые Додину надолго запомнились, хотя он и не отнесся к ним вполне серьезно, решив поначалу, что это в некотором роде кокетство, рисование, испробованный, «удобный» актерский ход. Борисов сказал: «Я прочитал, спасибо, мне очень понравилось, но я не знаю, как это играть, я иду в ваши руки, считайте, что я ваш ученик. Готов стать чистым листом бумаги». «Честно говоря, — говорит Додин, рассказывая о том, что был в тот момент весьма напряжен, ибо не знал, чем закончится встреча, — я немножко прибалдел. Удивился. Но при этом я видел глаза встревоженного раненого человека, и, наверное, такие же глаза он разглядел у меня».

Вскоре Додин понял: Борисов не красуется, нет в нем вельможности и велеречивости, нет знатности, несмотря на все звания и регалии, но «есть молния и подполье, есть полнозвучная речь и еще одна составляющая — как-то живущая в его организме ртуть, которая мгновенно поднимается столбиком, но никогда не падает ниже той отметки, которую он отметил сам». Борисов не был, конечно же, учеником в прямом смысле этого слова, но был, по определению Додина, «мощным соавтором» с постоянным вниманием «талантливого ученика». «Но ученики же, — говорит Додин, — далеко не все талантливые».

«Я, — записал Борисов в дневнике, — понимал: необходимо смыть всю лишнюю информацию и бережно, по капле принимать новую, отфильтрованную. Объявил о готовности снимать накипь, но только как — не имел понятия. Это же не маску поменять. Перерождение клеток, всех внутренностей организма, полное раздевание — во имя того, чтобы стать грудным младенцем. Он готов пеленать, кормить с ложечки… Я полностью иду в его руки. Кажется, впервые в жизни».

Борисов действительно был как ученик. Как примерный ученик: кроток и послушен. Все привыкли считать, что мера таланта актера измеряется лишь личной одаренностью, забывая, что нечто очень важное зависит от характера, способа прочтения и усвоения текста, мышления, уровня культуры, то есть от его человеческой субстанции, с которой духовно соединяются все технологические свойства профессии. На всех этапах работы Олег Иванович, по свидетельству Льва Абрамовича Додина, «сохранял это ученическое самочувствие, которое (я знаю это наверняка) дало нам возможность заниматься поиском, копанием вглубь».

«Слава богу, — рассказывает Додин о работе над „Кроткой“, — мы ничего не знали заранее и перебрали, в конце концов, бессчетное число вариантов, а Достоевский и есть это бессчетное число вариантов, сведенных вместе. Это был главный, отправной пункт в том негласном договоре, который мы заключили: о способе погружения в этого автора, в эту историю. Или на батискафе, подводной лодке, используя все технологии и разработанные маршруты, с удобствами, связью и обслуживающим персоналом, или в одиночку, в аквалангах, когда каждое погружение, каждый нырок сопряжен с риском, полным незнанием местности.

Мы так и „ныряли“ на первых репетициях, не занимаясь ни постановкой, ни формулировкой концепций, истово, не боясь ошибиться, сочиняли спектакль».

И если поначалу, по воспоминаниям Льва Абрамовича, Олег Иванович интересовался, допытывался, что «мы тут делаем, куда двигаемся, то потом осознал тщетность этих вопросов и сам начал предлагать, руководствуясь интуицией, знаниями, которых было немало». Включалось и все «достоевсковедение», собранное Олегом Ивановичем в отдельную библиотеку, сам Федор Михайлович, который читался, по его признанию, «весь и не торопясь», наконец, и жизненный опыт, судьба самого Борисова, в которой что-то было от судьбы Достоевского