помогающую при контактной работе задействовать весь комплекс телесно-душевно-духовных структур человека, он помогает вспомнить прошлое и отпустить его от себя навсегда. Зуев определял БЭСТ как «…комплексный подход к пациенту, системное целительство, воздействие на различные отражения физического тела во времени и пространстве». Ключевой фигурой целительства для него являлась фигура целителя. Целителя не как человека, обученного каким-то методикам, что-то там умеющего, целитель — это «…парадокс, феномен яркой индивидуальности и значительное общественное явление в одном лице». Сам он был «парадоксом» и «явлением» в одном лице. Учитель — это тот, кто живет так, как учит. Для него не было дробления мира на плохих и хороших, своих и чужих, медицина не разделялась на традиционную и нетрадиционную. Силой своей личности он переносил «трудящегося», так он называл пациентов, в такую реальность, которую можно лишь почувствовать всем своим существом, но описать не удается.

Зуев был целителем в пятом поколении. Родом из-под Невеля (Псковская область). Мать, бабушка — лечили массажем да травами, сам начал заниматься по «наследству» с девяти лет. Их базовым методам несколько сотен лет. Поступил в медицинское училище, отслужил в армии на Дальнем Востоке. Именно там ему представился шанс, который дал толчок, определил его становление. Тогда, когда Зуев служил в армии, Китай практически не считался «заграницей». Он вылечил командира части, который хворал «костоедой», и тот пообещал выполнить его любую просьбу. Неподалеку располагался буддийский храм, и Зуев попросился туда. Отпустили на девять дней — часть передислоцировали. В монастыре монахи лечили массажем, похожим на тот, который он знал с детства. «Обмен опытом» всегда плодотворен, и часть приемов он позаимствовал. Китайцы разрешили ассистировать при врачевании. Этот опыт имел продолжение в системе БЭСТ, именно тогда он понял, какое значение имеют растяжки, нажатия, рольфинги. Это было в далеком 1953 году, а в 1980-м он получил посвящение у буддийских монахов.

В значительной степени помогают окунуться в святая святых — в работу Олега Ивановича над «Кроткой» — несколько январско-февральских (1981 год) страничек его дневника, без которых не обойтись: они — ключ к пониманию переживаний артиста в счастливые для него дни. Записями в специальной рабочей тетрадке, перенесенными спустя годы Юрием Борисовым в дневниковый формат, Олег Иванович фиксировал все, что приближало его к пониманию роли, Достоевского, поставленных им и Додиным задач, и то также, что отдаляло от понимания этого.

Январь, 4

В голове — только «Кроткая»

Вначале я не сомневался в ее любви. Но когда пелена спала, увидел, что я ее теряю. Если уже не потерял. И песенка эта… шарманочка… Коль запела при мне — так точно про меня забыла. Вот что было ясно и страшно. Что получается? Выкинут, не нужен… Она уходит.

Январь, 6

Каждое объяснение в любви — немножечко потеря себя. Пелены уже нет и… нет друга. Хотите сказать, что в этом была ошибка — что сделал ее своим другом? Укажите, укажите мне мою ошибку!

Январь, 7

Главное — не струсить. «Пошел на рынок и купил железную кровать и ширмы. Это была кровать для нее. Ночью она молча легла в свою новую постель: брак был расторгнут… Побеждена, но не прощена!» Завоевать ее так. Добиться признания своих ошибок!

<…>

Январь, 9

Ритм репетиций хоть и небыстрый, но очень плотный, густой. Много делаем в маленьких кусочках. Репетиции только вечером.

Январь, 10

Поток сознания № 1: Я

«Она теперь в зале на столе, составили два ломберных, а гроб будет завтра, белый гроденапль, а впрочем, не про то…» Так будет начинаться. Он ходит вокруг ее тела и пытается «собрать мысли в точку».

У Ф. М. есть заметка в дневнике, датированная 16 апреля 63-го года: «Маша на столе. Увижусь ли с Машей?» Интересно, в какой степени неудачный брак с первой женой нашел отражение в «Кроткой»? Достоевский всегда испытывал чувство вины по отношению к Марии Дмитриевне, его нервозность, неуравновешенность пугали, отталкивали ее. Она была издергана и неспокойна. Еще после бракосочетания в церкви они отправились к своим знакомым, где должны были провести первую ночь. Но именно в тот вечер у Ф. М. случился припадок. Когда он начал приходить в себя, то первое, что сказал: «Нехороший знак». Стал оправдываться перед женой, что не знал, до какой степени болен. Оправдываться ему было нелегко. И любовь, и весь брак были нелегкими. Его сила, стремление к физическому превосходству угнетали Марию Дмитриевну. Достоевский, как известно, во время ее болезни создавал «Записки из подполья», тон которых «резок и дик». Их автор признавался самому себе: «…любить у меня — значило тиранствовать и нравственно превосходить. Я всю жизнь не мог даже представить себе иной любви и до того дошел, что иногда теперь думаю, что любовь-то и заключается в добровольно дарованном от любимого предмета праве над ним тиранствовать».

Гроб на столе. «Возлюбить человека, как самого себя по заповеди Христовой, — невозможно. Закон личности на земле связывает. Я препятствует». Далее Ф. М. приходит к выводу, что каждая сильная личность должна уничтожить свое Я, «отдать его целиком всем и каждому безраздельно и беззаветно». У Достоевского с Марией Дмитриевной не получается. Не получается и у Закладчика с Кроткой.

На секунду отвлекусь — Я подталкивает! Как хорошо, что моя семья живет в Согласии. Мое Я растворяется в сильном Я моей жены. И ничему не препятствует. Но это не случается «со всеми и каждым». Виною тому — коллективная, рабская сущность моего ремесла. Я не могу растворить свое Я в партнерах. И им этого не нужно. Каждый сыт друг другом. По ноздри. В каких-то спектаклях Товстоногову удавалось наши Я соединить, саккумулировать — я мог возлюбить все в Лебедеве, а он — возлюбить все во мне. Это происходило на какой-то миг, словно под фотовспышкой. Это были «очевидно случайные удачи» — как выразился бы Л. Н. (Лев Николаевич Толстой. — А. Г.). Это он о том месте в «Ромео и Джульетте», когда герой признается, что «вся философия мира не заменит Джульетту». Мне Лебедева, а ему меня — еще как заменит! А впрочем, не про то…

С опозданием думаю, что лучше было выбрать другую профессию — например, профессию сочинителя, имеющего свое «подполье». Единоличника, погруженного в Я. Как замечательно — писать «Записки из подполья», «Кроткую»! (Достаточно только двух этих вещей, чтобы сказать о своем Я всем.) Писать и не думать, как надо это играть, и надо ли вовсе, и уж тем более, надо ли с кем-то вступать из-за этого в отношения. В этом случае все твои невзгоды и радости, вся твоя жизнь переплавляются