Одно из пророчеств Кумской сивиллы казалось Эджидио особенно важным. В своих эклогах Вергилий рассказывает, что она предрекла рождение младенца, который принесет миру покой и возродит золотой век: «К новорожденному будь благосклонна, с которым на смену / Роду железному род золотой по земле расселится»[267]. Разумеется, теологи, как святой Августин, охотно видели в этом пророчестве христианский подтекст, узнавая в «новорожденном» младенца Христа. Находчивый Эджидио пошел дальше и с кафедры собора Святого Петра объявил, что золотой век, предсказанный Кумской сивиллой, уже наступил – естественно, с восшествием на папский престол Юлия II[268].

Пророки в Италии разделялись на тех, кто, подобно Савонароле, предсказывал приближение рокового конца, и тех, кто вместе с Эджидио более оптимистично смотрел на вещи. Повод для оптимизма давала Эджидио вера в постепенное осуществление Божественного замысла руками Юлия II и португальского короля Мануэла I. Так, в 1507 году Мануэл отправил папе послание, в котором сообщал об открытии Мадагаскара и различных территорий на Востоке. Чудесная новость побудила Юлия объявить в Риме трехдневные торжества. В разгар праздника Эджидио заявил со своей кафедры, что эти события на другом конце земли, как и многие другие, происходящие ближе к дому, главным из которых стало строительство нового собора Святого Петра, доказывают, что Юлий успешно исполняет отведенное ему свыше предназначение. «Услышьте, сколько разных голосов обращает к вам Всевышний, – с ликованием взывал он к папе во время проповеди, – сколько пророчеств и как много славных дел происходит вокруг»[269]. Описывая эти свершения, он нисколько не сомневался, что и пророчества, приведенные в Писании, и пророчества Кумской сивиллы уже начали сбываться и во всем христианском мире забрезжил рассвет золотого века[270].

Но не все в Риме разделяли восторг Эджидио. Облик Кумской сивиллы, изображенной на плафоне Сикстинской капеллы, несомненно, должен был казаться странным всерьез верящим в то, что эта пророчица предсказала наступление золотого века, отмеченного деяниями Юлия. У Микеланджело она нарочито уродлива и обладает поистине обескураживающим обликом, если сравнивать ее с другими персонажами плафона: огромные руки, массивные бицепсы и предплечья, плечи как у атланта, которые своей громоздкой массой зрительно уменьшают голову. Из этого нелестного портрета видно также, что она страдает дальнозоркостью и, читая книгу, держит ее почти на расстоянии вытянутой руки. Впрочем, плохое зрение вовсе не лишает способности прозревать вглубь событий. Как раз наоборот: по одной из версий мифа о Тересии, он получил свой пророческий дар в утешение, ибо был ослеплен, когда подглядывал за купающейся Афиной. И точно так же можно предположить, что слабое зрение Кумской сивиллы символизирует ее мистическую прозорливость[271]. С другой стороны, Микеланджело, возможно, хотел тем самым сказать, сколь ненадежно полагаться на достоверность видимого ею хоть в трансе, хоть наяву. Как бы то ни было, его отношение к этой уродливой старухе и ее пророчествам, вероятно, выражено в жесте одного из двух изображенных рядом обнаженных детей: мальчик показывает ей фигу, заложив большой палец руки между указательным и средним, что является довольно грубым жестом (описанным у Данте и до сих пор хорошо знакомым итальянцам), – это все равно что показать средний палец[272].

Непристойный жест, как и некоторые другие «шалости» Микеланджело, скрытые в этой фреске, оставались невидимыми во времена, когда еще не было фотографии и зрители не пользовались увеличительными приборами. При всей угрюмости нрава художник слыл весьма колким насмешником. Так, он однажды пошутил над живописцем, написавшим картину, в которой лучше всего удался бык: «Всякий художник хорошо изображает самого себя»[273]. Голый мальчик, показывающий фигу за спиной у сивиллы, дает нам понять: несмотря ни на что, Микеланджело не утратил чувства юмора. Но, как и в стихотворении, где упоминаются крест и терн, здесь также очевиден скептицизм в отношении неуемных славословий Эджидио – про папу и золотой век.

Микеланджело был в Риме не единственным, кому идея «божественной миссии» понтифика по отвоеванию территорий папства казалась сомнительной. Еще больше скепсиса продемонстрировал прославленный гость, прибывший в город летом 1509 года. Дезидерий Эразм, сорокатрехлетний священник из Роттердама, считался одним из лучших богословов Европы. За три года до этого он уже побывал в Италии в качестве наставника сыновей придворного лекаря Генриха VII Английского, которые совершенствовали свое образование за границей. Жил он тогда то в Венеции, то в Болонье, где и стал свидетелем триумфального прибытия Юлия. Теперь же, с новым воспитанником Александром Стюартом, внебрачным сыном шотландского короля Якова IV, он прибыл в Рим по приглашению кузена папы, баснословно богатого кардинала Рафаэля Риарио. Знакомя Александра с классической культурой, Эразм надеялся также во время своего визита получить у понтифика индульгенцию, очищающую его от отцовского греха: он был сыном священника, который, как нетрудно догадаться, нарушил обет безбрачия.

Портрет Эразма Роттердамского работы неизвестного художника круга Кранаха Старшего

В Риме Эразма ждал самый теплый прием. Он поселился в роскошном особняке кардинала Риарио возле Кампо деи Фьори, а во время мессы в Сикстинской капелле удостоился места в ее алтарной части. Он встретился с Эджидио да Витербо, а также с не менее начитанным и одаренным «Федрой» Ингирами. Как и Эджидио, Эразм совершил паломничество в пещеру Кумской сивиллы на озере Аверно. Кроме того, ему показали древнеримские памятники и сокровища, хранившиеся в старинных библиотеках, – об этом он долго будет вспоминать с особым трепетом. Возможно, ему даже разрешили взглянуть на грандиозную фреску, создаваемую в Сикстинской капелле под покровом холщовых завес. Летом 1509 года плафон капеллы уже называли в числе римских чудес, поскольку некий каноник по имени Франческо Альбертини, некогда ученик Доменико Гирландайо, только что закончил опус «Opusculum de mirabilis novae et veteris urbis Romae» – своего рода путеводитель, в котором перечислялись самые выдающиеся памятники и фрески. «Michaelis Archangeli, – писал Альбертини, – трудился над фреской Сикстинской капеллы в поте лица»[274].