Свое окровавленное сердце я оставила в канаве. Дождь ему нипочем, подумала я, еще бы — такой слой лака.

— А ты? — спросила я. — Куда идешь?

— Домой, просто домой. Я словно побывала в аду, где мне дали еще один шанс вернуться к жизни.

— Почему? Что случилось?

— Да нет, ничего не случилось. Ну, ничего такого, чего не случалось бы каждый день. Я работаю в гериатрическом отделении, со стариками, сама понимаешь. Это чуть лучше дома престарелых, но задницы им вытирать все равно приходится.

Я представила ее в коротком полупрозрачном белом халате, на котором внизу расстегнуто до неприличия много пуговиц, с голыми ногами и красными губами. Если уж никак не обойтись без посторонней помощи при вытирании задницы, то лично я бы предпочла, чтобы эту помощь оказывала именно она. Она выбросила окурок в лужу и тут же снова вытащила пачку. На сей раз она достала две сигареты. Зажала фильтры обеих между зубами и оскалилась, как хищник, готовый к атаке, роясь в сумочке в поисках зажигалки. Отыскав ее, она прикурила обе и протянула мне одну. Я не стала протестовать, но она все-таки сказала:

— You need it, that’s why[30].

Мы шли по направлению к городу, она впереди, я — чуть отставая, неуклюже куря свою сигарету, избегая глубоких затяжек, чтобы не закашляться. Я была бы не прочь поговорить, чтобы развеять тучи, но никак не могла сообразить, что сказать. Когда мы подошли к южной части города, Сара сказала:

— Вон там я живу, — и указала на ряд домов из желтого кирпича.

Подъехал кричаще-желтый и, судя по всему, абсолютно пустой трамвай, и дом на мгновение скрылся за ним. Земля задрожала. Мы остановились, пропуская трамвай.

Я почувствовала, как возвращается отчаяние. Как мои внутренности заполняют покалывающие пузырьки отвращения. Мне удавалось его сдерживать, пока мы шли, пока я передвигала ноги, пока я снова и снова прокручивала в голове вступление «True Faith», однако теперь оно снова появилось где-то в области солнечного сплетения, медленно распространяясь на руки, ноги и голову. Агрессивное, яростное отчаяние.

Я посмотрела на Сару, и вдруг выпалила, выложила как на духу:

— Сара, можно к тебе?

Голос был твердым, однако внутри я вся дрожала. Ненавижу просить людей о чем бы то ни было. Не хочу рисковать быть отвергнутой, оно того не стоит. Секунда до ее ответа тянулась целую вечность, я зажмурилась и приготовилась к худшему.

— Да, конечно, — сказала Сара и выплюнула жвачку, которую я раньше не замечала. — У меня, правда, следующая смена через пару часов, но это ничего.

* * *

Пока Сара была в ванной, я лежала на ее неприбранной кровати, пахнувшей потом и мускусом, и слушала шум воды, хлеставшей по плитке и по ее телу. Сара напевала что-то мягкое и лиричное.

Повязка на большом пальце промокла насквозь и стала просто неописуемо грязной. Я снова вспомнила про повторное обследование, которое мне удалось полностью вытеснить из сознания. Повязку нужно было сменить еще несколько дней назад. Не задумываясь толком над тем, что я делаю, я начала медленно, бесконечно медленно ее разматывать. В итоге у меня в руках оказалась длинная, почти метровая лента бинта, и я наконец получила возможность взглянуть на белую и рыхлую кожу под ней. Кончик большого пальца был темно-розового цвета, однако выглядел под швами неожиданно гладким. Швов получилось всего шесть, шесть маленьких черных стежков в ряд. Я сравнила свои большие пальцы — на левом не хватало где-то полсантиметра, как и сказала доктор Левин, однако странным образом то, что кончик левого был не круглым, а плоским, выглядело совершенно естественным. Что выглядело жутковато — так это черные нитки на мясисто-красной плоти. Я провела рукой над отрезанным ногтем, и почувствовала, как по телу пробежала оргазмоподобная дрожь — если убрать из оргазма всякое удовольствие. Я снова ощутила фантомную боль в отрезанной части, которой больше не было, вместо которой теперь был только воздух.

Сара вышла из ванной в желтом халате без пояса, на ходу вытирая волосы старым тонким полотенцем. Прежде чем я пришла в себя и опустила взгляд, я успела мельком разглядеть небольшую грудь с бледно-розовыми сосками и вьющиеся светло-рыжие волосы на лобке, и почувствовала, как мои щеки наливаются горячей краской.

— Можно я посмотрю? — спросила она, взяла мою руку в свою и внимательно прищурилась, чуть закинув голову, как будто ей нужны были очки. — Вроде ничего… правильно срослось и быстро заживает… Хочешь, я сниму швы?

— Их только в понедельник нужно снимать.

— Четверг, понедельник, big difference[31]. Но дело твое, конечно.

Она отпустила мою руку и уселась на стул.

— Ну, — сказала она, — хочешь поговорить?

— О чем? — довольно глупо спросила я, потому что она прекрасно понимала, что я знаю, что она знает, что у меня что-то случилось.

Она закатила глаза и попыталась сдуть со лба челку. Это ей не удалось, потому что волосы были мокрыми и слипшимися, к тому же челка была чересчур короткой, хотя и длиннее моей. Без косметики она выглядела совсем иначе. Голое, почти детское лицо, несмотря на тонкие морщинки вокруг рта. Глаза тоже не казались теперь такими хищно косыми.

— Sweetie[32], либо хочешь — либо нет. Мне-то все равно. Если хочешь, я тебя внимательнейшим образом выслушаю. Не хочешь, поговорим о чем-то другом, о насилии, там, или о погоде. Или о том, как подтирать старикам задницы, это, между прочим, совсем не так просто, как многие думают. Ты не представляешь, сколько на свете разных задниц. Так вот я о чем: решение за тобой. Но только не надо, пожалуйста, мне заливать, что ничего не случилось, потому что просто так, блин, люди не валяются в вонючей канаве в три часа дня. В куче свежих деревянных щепок. Ты же не какая-нибудь ханыга.

И я рассказала ей, что случилось.

Все, как на духу.

Полное отсутствие сентиментальности с ее стороны меня подкупило. Я поняла, что она не станет изображать ужас, закрывая рот руками и тараща глаза. Не станет меня жалеть и сюсюкать со мной.

Я лежала на ее кровати, глядя в потолок, откуда хлопьями, смахивающими на детские ладони, свисала растрескавшаяся побелка, и рассказывала о маме, о папе и о себе. Главным образом о себе. И если изредка я по привычке приукрашивала действительность, я тут же признавалась в том, что только что ее приукрасила, и объясняла, что сделала это для того, чтобы Сара не думала, будто мама странная, поскольку хотела, чтобы Сара ее поняла и испытала к ней симпатию.

Пару раз я поворачивалась к Саре и встречала ее взгляд, ее сузившиеся от сосредоточенности глаза. Несколько раз она вставала, чтобы взять сигареты или что-то надеть — крошечное розовое белье с бирюзовыми кружевами, пару темно-синих джинсов в обтяжку — вся одежда была ей мала на один или даже два размера, пуская складки по всему телу, хотя вообще-то она была тощей, как наркоманка. Наконец она подняла палец, и я замолчала, взяла паузу, просто дышала, пока она не вернулась, снова направив на меня все свое внимание, как тепловую пушку.