На следующих выходных я не поехала к маме. Она-то, может, и готова была меня принять, однако мне казалось невозможным продолжать ездить на выходные в Норрчёпинг, как будто ничего не случилось. Как будто она не исчезала. Как будто не говорила: «Ты не должна сюда приходить». Как бы я ни старалась взглянуть на все произошедшее с ее точки зрения, нежелание все равно перевешивало. Я не хотела. Я действительно туда не хотела.

Вместо этого я осталась дома, в Стокгольме, встретилась с Энцо, сходила к эрготерапевту, который дал мне список упражнений для восстановления подвижности большого пальца, доделала свой проект по скульптуре и приложила все силы к тому, чтобы по меньшей мере не ухудшить своих оценок. Темой моего проекта был «контакт» — как это ни иронично в свете маминого исчезновения и последовавшего за ним полного отсутствия контакта. Я придумала комментарии к тем частным объявлениям, которые насобирала за предыдущие два месяца, разрисовала их маслом, акварелью и тушью, сделала коллажи и скотчем прикрепила сверху бусины, бритвенные лезвия, камни и прочую хрень. Даже фламинго. Картинки получились перегруженными, даже Вальтер это подтвердил, так, будто он не мог решить, хорошо это или плохо, уродливо или красиво. Я и сама не могла, хотя склонялась к «хорошо и уродливо». Весь проект вообще прошел под девизом «чем больше — тем лучше». Минимализм никогда не был моей сильной стороной, да и в принципе никогда меня особо не интересовал.

Я не стала рассказывать папе всей правды о том, как именно я узнала, что мама в больнице, просто пробормотала, что нашла ее ежедневник и позвонила доктору Руусу. Забыв упомянуть, что на звонок он так и не ответил. Папу больше всего взволновало то, что я в одиночестве провела в мамином доме целые выходные, ничего ему об этом не рассказав. Он завел пластинку про то, что мы не должны иметь тайн друг от друга, но я ответила, что он сам наверняка не все мне рассказывает, и это его несколько отрезвило.

* * *

Наступило 30 апреля, канун Вальпургиевой ночи. Энцо спросил, поеду ли я с ним на велосипедах к проливу Винтервикен посмотреть на костер. Я не особо понимала, в чем прелесть этого мероприятия, но все-таки согласилась. Повиснув на руле, как тяжелый тюк, я заставила ноги крутить педали. Это было ужасно трудно, я чувствовала себя так, как будто заболеваю — или как будто все тело налилось молочной кислотой. Мы оставили велосипеды у стройной березы возле дачных домиков, переднее колесо моего въехало при этом в кучу окурков. Большой палец пульсировал от боли, как всегда теперь после любой физической нагрузки.

Костер поверг меня в шок.

Лишил меня дара речи.

Опустошил мою голову, стерев все слова и мысли.

Он был огромным, высокие оранжевые языки пламени лизали васильковое небо. Я шла к огню, будто загипнотизированная, приблизилась к нему вплотную, как мотылек, летящий на свет. Энцо пришлось схватить меня за руку — иначе не исключено, что я вошла бы прямо в пламя. Дала бы ему себя поглотить.

Костер очень громко трещал. Просто оглушительно громко. Я никогда раньше не думала, что костры могут так трещать, что это трещат сгорающие в них поленья, но факт остается фактом.

Люди приходили и уходили. Несколько наших бывших одноклассников из девятого класса поздоровались с нами, и Энцо в ответ поднял руку и кивнул.

Я не стала отвечать. У меня не было сил. Я просто стояла и смотрела прямо в пламя, в самую его сердцевину, где желтый огонь раскалился до белизны. И я согрелась, наконец-то я согрелась. Кажется, мне вообще не бывало тепло с того самого дня, когда я прыгнула в Винтервикен и нехотя всплыла на поверхность.

Я подумала: «Burn like fire in Cairo».

Энцо понял, что ему лучше помолчать. Где-то через час он погладил меня по руке и вопросительно кивнул в направлении велосипедов. Было странно вновь увидеть что-то помимо костра. Увидеть зеленые распускающиеся деревья и серо-зеленую воду. Увидеть его добрые глаза и мягкие щеки.

Мы медленно покатили домой и перед тем, как расстаться, я сказала: «Спасибо», — но Энцо только как-то странно на меня посмотрел и пожал плечами.

* * *

Ну вот. Вальпургиева ночь прошла. Она звонила несколько раз — мама, — но я ни разу не взяла трубку. Я понимала, конечно, что ей самой нелегко, но не могла себя заставить. Просто не могла себя заставить.

Прошла бо́льшая часть мая, а я так ни разу и не съездила в Норрчёпинг, более того, теперь, когда я знала, что она жива и относительно здорова, я по ней даже не скучала. Папа регулярно сообщал новости: ее уже выписали, просто чтобы ты знала. Она снова вышла на работу, просто чтобы ты знала. Она спрашивала о тебе, просто чтобы ты знала.

Похоже, они стали чаще общаться — иногда перезванивались, но в основном писали друг другу. Я продолжала изредка проверять папину почту и видела ее имя в списке адресатов, даже довольно часто, но письма ее не читала. Не знаю почему, просто не хотелось.

Папа, который теперь упорно оставался дома каждые выходные, хотя никто его об этом не просил, какое-то время спустя начал беспокойно поглядывать на календарь. Главным образом, конечно, он беспокоился обо мне, однако не исключено, что он переживал еще и из-за того, что его тусовочные выходные вдруг пошли прахом.

— Ты вообще больше не собираешься туда ездить? — спросил он.

— Нет, не собираюсь, — ответила я.

— Понятно, — сказал он, медленно кивая. — Понятно.

Больше ему сказать было нечего — и вряд ли он мог бы меня в этом обвинить.

Если скучать по маме у меня не получалось, то по Джастину я скучала чем дальше, тем больше. Вертела в руках его идиотскую визитку, гладила пальцами номер телефона и поблескивающие золотом слова:

Но все-таки я ему не звонила. Тысячу раз собиралась, но так ни разу и не позвонила. Наверное, во мне говорила гордость.

Когда двадцатого мая он впервые позвонил мне и сказал: «Привет, это Йенс», — я поначалу даже не поняла, кто это — какой еще Йенс, в самом деле? Только потом я вспомнила, что Йенс — это Джастин. А Джастин — это Йенс. И когда он сказал, что должен после обеда завезти только что отреставрированный «Шевроле Корвет» на Шерхольмен, и спросил, можно ли ему зайти ко мне после этого, я почувствовала, как в сердце разгораются язычки пламени. Язычки пламени, полизывающие ребра. Словно пожар в Каире. Прошел ровно месяц с того дня, как он высадил меня у подъезда.

Как бы между прочим я сказала папе:

— Слушай, тебе совершенно необязательно постоянно сидеть дома. Меня нянчить не нужно. Сходи в гости к кому-нибудь, к Уле там или… или к Дениз, я абсолютно ничего против не имею.

Он посмотрел на меня изумленно, почти в ужасе, и спросил:

— Де… Дениз? Что? Откуда… Откуда ты знаешь про Дениз?

Я пожала плечами и фыркнула.

— Да фиг его знает. Ты, наверное, что-то о ней рассказывал.