class="p1">Она помахала мне рукой и бросилась ко мне в своей развевающейся юбке и кремовой блузке.

Я быстро заперла телефон и сунула его в ящик стола.

― Привет, Олин. Пока все идет хорошо?

Я кивнула.

― Да. Здорово.

― Потрясающе, ― она усмехнулась. ― Ну, ты знаешь, где я, если тебе понадобится помощь.

Повернувшись к компьютеру, я положила пальцы на клавиатуру, изо всех сил стараясь казаться достойным сотрудником, а не тем, у кого голова забита вещами, о которых она не должна думать.

Голова забита кем-то, о ком она не должна думать.

Прозвучало еще одно входящее электронное письмо. Шеннон выжидающе посмотрела на меня.

Я стиснула зубы, выбросила из головы Гила и Джастина и изо всех сил старалась наслаждаться своей новой работой.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Олин

— Наши дни —

Я постучала.

Это был просто вежливый поступок.

Никакой сумасшедший похититель не скрывался снаружи. Изнутри не доносилось звуков ударов кулаками и проклятий. Обычный, оживленный бирмингемский вечер мог похвастаться типичными фоновыми звуками: курлыканья голубей и уличного движения.

Мой стук остался без ответа.

Мой второй стук тоже был проигнорирован.

Я посмотрела на свой телефон. Девять вечера.

Я потратила больше времени, чем хотела, на новой работе, возвращаясь домой, принимая душ и переодеваясь, потратила больше времени, съев бутерброд и набравшись смелости провести всю ночь с Гилом, пока он бы рисовал меня.

Признаю, что была слаба. Я волочила ноги, ища силы.

И опоздала.

Но Гил должен быть здесь.

Убедившись, что он не написал мне, чтобы я отложила нашу договоренность, я убрала телефон, прежде чем поддалась искушению написать Джастину.

Он мог знать, где Гил… а мог и не знать. В любом случае, я не хотела ввязываться в перепалку, стоя на пороге дома Гила в темноте.

Постучав еще раз, я позвала:

― Есть кто?

Глубокая, темная тишина.

― Гил?

Ничего.

Попробовала дернуть ручку, ожидая, что она откроется.

Этого не произошло.

Я замолчала, закусив губу.

Что мне делать?

Пойти домой? Ждать?

Что, если Джастин был прав?

Что, если Гил не просто пропал… а его забрали?

Мое сердце взорвалось, поглотив этот вопрос и утопив меня в ужасных сценариях. Его внутри, избитого и истекающего кровью. О нем в фургоне, связанном и с кляпом во рту. О его смерти…

― Гил!

Отступив, я осмотрела большой кирпичный склад. Граффити Совершенной лжи не скрывало никаких других входов: ни пожарных лестниц, ни тайных лазов в закоулки. Единственным другим способом была большая роликовая дверь, используемая для грузовиков, которые задним ходом подъезжали и забирали припасы.

Мои мысли становились все более жуткими.

Я не останавливалась подумать. Не говорила себе успокоиться, черт возьми.

Это был Гил.

Это было важно.

Я бы справилась с его характером, если бы он просто передумал и не захотел рисовать меня. Я бы позволила ему выгнать меня, если бы это было то, с чем я могла бы справиться.

Я никогда не смогу забыть, что подвела его, если хоть один из ужасных образов в моей голове окажется правдой.

Моя сумочка соскользнула с плеча, когда я пригнулась и проверила дверь на роликах.

Она немного сдвинулась.

Я замерла.

Я ожидала, что она будет заперта на висячий замок, но либо дверь не была прикована цепью, либо та была ослаблена.

Опустившись на корточки, просунула пальцы под металл и потянула. Она визжала и скрипела, медленно выползая из-под земли.

Большая цепь, звякнувшая у входа для пешеходов, и не позволяла двери подниматься выше полутора футов.

Это был не совсем подходящий метод приветствия, но я никогда не боялась нестандартных входов. Гил приучил меня к тому, что ночью можно ходить туда, где не положено быть. Парк, местный бассейн, даже школа.

Мы ворвались туда однажды вечером, когда мои родители забыли, что я танцевала в школьном зале в роли Красавицы из балетной постановки «Красавица и Чудовище». Они так и не появились, хотя я каждую ночь в течение недели прикалывала приглашения к их подушкам.

Я даже не сказала Гилу, что танцевала в роли Белль, слишком застенчивая, чтобы рассказать ему о представлении. Но каким-то образом он узнал об этом и ждал меня возле моего дома, когда я вернулась домой. Внутри никого не было. Только он, сидящий на крыльце со своей грустной улыбкой и понимающим взглядом.

Я пожала плечами, борясь со слезами. Я так сильно хотела, чтобы мои мама и папа смотрели на меня.

Он посмотрел на мои болтающиеся балетные туфли и все еще накрашенное лицо и крепко обнял меня.

― Ты была потрясающей, сова. Совершенно потрясающей.

Я отстранилась, от шока у меня екнуло сердце.

― Ты видел?

― Я видел.

― Как?

Он поцеловал меня в лоб, взял за руку и повел обратно в школу.

― Я хочу снова понаблюдать за тобой. ― Он убрал пряди волос, выбившиеся из моего пучка. ― Ты сделаешь это для меня? Подаришь мне приватный танец?

Я больше не нуждалась в одобрении или улыбках родителей.

Мне было нужно только его.

Я хотела танцевать для него больше всего на свете.

― Да.

Как только я согласилась, он поднялся по кладовке за спортзалом на крышу, перепрыгнул расстояние до главного здания, проскользнул через люк в научную лабораторию и прошел по темным и пустым коридорам, чтобы открыть для меня главную дверь.

С загадочной ухмылкой Гил привел меня в школьный зал, поднял и поставил на сцену, на которой все еще был задник волшебного замка, где зверь был пойман проклятием, затем приказал мне надеть пуанты и танцевать.

Начнем с того, что я так нервничала, что едва могла ходить, не говоря уже о танцах.

Танец был моим особым местом, моим уязвимым местом.

Но его гордость и привязанность вскоре стали музыкой, в которой я нуждалась, чтобы раствориться в своем искусстве.

Мне не нужны были другие танцоры.

Мне не нужен был парень, который играл Зверя, чтобы держать, крутить и бросать меня.

Мне нужен был только Гил, когда он задержал дыхание, пожирал меня глазами, а после ― когда я тяжело дышала, и мое тело гудело от прилива эндорфинов ― он поднялся по ступенькам, чтобы присоединиться ко мне на сцене.

― Я видел, как ты танцуешь тысячу раз, но это… ты украла мое сердце, О.

Я думала, он поцелует меня.

Надеялась, что он займется со мной любовью.

Верила, что он сделал бы это, учитывая то, как его глаза светились любовью и чистым желанием, запечатлевшимся