Гренландская акула, примерившись хорошенько, вонзает в жертву сдвоенную пилу своих зубов. Тюлень, тотчас встрепенувшись, видит себя в капкане смрадной пасти, которая уже рвет его на куски. Тюлень, вероятно, столбенеет от ужаса и боли. Силой выдернутый из чудесного мира снов, он повергается в последний в своей жизни скоропостижный кошмар. Представляя эту картину, я вспоминаю слова немецкого кинорежиссера и сценариста Вернера Херцога, который писал: “Жизнь в океане, наверное, ужасна. Бескрайний, безжалостный ад, где повсеместно царит опасность. Настолько ужасна, что в процессе эволюции некоторые виды – включая человека – сбежали, выползли на островки суши, где продолжились Уроки темноты”[88].

– Вот еще, – кривится Хуго и прибавляет, что Херцог этот наверняка австриец, раз так представляет себе океан.

– А как гренландец ловит рыбу? – спрашиваю я.

Нацепив на акул хитроумные передатчики, Людерсен с его коллегами узнали много нового о перемещениях акулы. Передатчики, установленные у западных берегов Шпицбергена, были запрограммированы висеть на акуле не более двухсот дней, после чего откреплялись сами. Часть всплыла возле Гренландии, часть – в российских водах южнее Баренцева моря. Часть так и не нашли: вероятно, эти датчики открепились в то время, когда акулы ходили под арктическими льдами. Одна рекордсменка преодолела шестьсот морских миль за пятьдесят девять дней – немыслимое расстояние, если принять во внимание медлительность акулы. Подопытные акулы в основном предпочитали мелководье, от пятидесяти до ста метров. Правда, одна занырнула так глубоко, что зашкалили измерительные приборы, высветив предельную для себя отметку – 1650 метров (сама акула, по всей видимости, ушла еще глубже). Кроме того, Людерсен и другие исследователи предполагают, что атлантические и тихоокеанские жильцы могут меняться адресами, перебираясь из одного океана в другой через Берингов пролив.

Так или иначе, анализы акульей печени и ворвани подтвердили наличие очень ядовитых и неразлагаемых веществ, которые, кочуя по экосистеме, скапливаются на Крайнем Севере, в том числе на Северном полюсе, и в конечном итоге оказываются в теле полярных животных, в частности, гренландской акулы. Одни яды приводят к половым мутациям, другие нарушают репродуктивную функцию, вызывают рак и иные болезни. Содержание ядов в теле гренландской акулы выше, чем у белого медведя, – а ведь трупы белых медведей утилизируются как особо опасные отходы.

Мы дрейфуем по Вест-фьорду на нашей резиновой лодочке, как дрейфовали не раз, над невидимыми подводными лесами и долами, горами и ложбинами, пустынями и лугами. Погожий безветренный день, смирные волны блестят рыбьими чешуйками. Мы одни – так бывает почти всегда, когда мы плывем здесь, покачиваясь на волнах. Лишь иногда покажется быстроходная рыбацкая моторка из углепластика и уйдет к рифам – в ясную погоду мимо нас бесшумно скользят сухогрузы с освещенными рулевыми рубками, спеша к Нарвику или из него по вест-фьордскому фарватеру, который находится в шести морских милях от нас. Прогулочные суда нам практически не попадаются – практически, говорю, потому что именно сейчас наперерез нам летит невесть откуда взявшийся резиновый РИБ. Идет прямым курсом, не сворачивая, словно на таран. Мы с Хуго переглядываемся: ситуация до боли напоминает историю, приключившуюся с нами на выходе из Флаггсунна в районе между Энгелёйем и материковой частью Стейгена. Шли мы тогда безоблачной белой ночью – солнце светит, на море полный штиль. Не заметив поблизости ни одной лодки, Хуго врубил мотор и повел плоскодонку полным ходом к прикормленному месту, где мы собирались порыбачить. Я сидел на самом носу, закрывая Хуго обзор спереди. И потом, перед тем как пойти, мы ведь убедились, что в море, кроме нас, никого нет. Я сидел лицом к Хуго, то есть спиной по ходу лодки. Минут через десять глаза у Хуго вылезли на лоб, а сам он резко ушел всем туловищем вбок, на девяносто градусов, заодно рванув ручку навесного мотора – от такого маневра лодка круто забрала влево, а меня по инерции чуть не вышвырнуло за правый борт. Каким-то чудом я удержался. Сотую долю секунды спустя, словно в замедленном повторе, на расстоянии вытянутой руки я увидел два перепуганных мужских лица. Горе-рыбаки, вскочивши на ноги, сперва наблюдали, как мы мчимся наперерез их лодочке, а теперь падали в воду, сбитые поднятой нами волной.

Эти двое, так же, как и мы, вышли как бы порыбачить, на самом же деле – больше полюбоваться морем в прекрасную летнюю ночь. Десять минут глядели они, как мы приближаемся к ним. Сперва, должно быть, волновались, потом занервничали, потом испугались, запаниковали – все больше и больше, беспокойно переглядываясь и спрашивая друг друга, когда же мы наконец отвернем. Наверняка даже пытались подбодрить друг друга словами: ну, не могли же они не заметить нас – не слепые же они!

Столкнись тогда наша пластмассовая плоскодонка с их пластиковой лодочкой посреди фьорда, в полный штиль и при стопроцентной видимости, это крушение стало бы самым дурацким на всем норвежском побережье за тридцать-сорок лет. Причем все четверо могли погибнуть. Морским следователям пришлось бы выдвинуть версию, что мы нарочно атаковали чужую лодку. Насмеявшись досыта, спрашиваю Хуго:

– А какова вообще доля вероятности такого столкновения? Нулевая или около того, да?

– Ты неправильно рассуждаешь, – возражает Хуго. – Во-первых, они лежали у нас на курсе, а фарватер здесь очень узкий и вокруг сплошные мели. Поскольку мы не заметили их лодки, опасность наткнуться на нее была не то что мала… Огромна.

Хуго успел заметить двух рыбаков, когда до них оставалось каких-то несколько метров: несчастные метались за моей головой, как какие-нибудь персонажи суматошного кукольного представления, а потом внезапно перестали суетиться – один из них начал заводить мотор.

На другой день мы повстречали обоих рыбаков на концерте в доме культуры Стейгархем. Один сердито подступил к Хуго и спросил: какого лешего? вы что творите? мы уже думали в море сигануть. А у нас и спасательных жилетов-то не было.

– У нас были, – ответил Хуго. – Жилеты положено иметь на борту по правилам безопасности, – добавил он невозмутимо.

РИБ полным ходом приближается к Скровскому маяку и, загодя обогнув его, продолжает путь вокруг острова.

Стремительные течения, как обычно, пытаются унести нас далеко в море. Хуго заводит мотор, и мы идем ближе к берегу – наловить рыбки на ужин. Между делом я узнаю от него несколько новых слов из местного рыбацкого лексикона. Хуго указывает на берег, там из воды чуть виднеется узкая полоска земли, бегущая от него в нашу сторону. Это снаг – подводная коса, поясняет Хуго. Многие рыбаки и сегодня обладают богатым запасом местных слов, которые описывают не только особенности донного рельефа, но и гало вокруг луны, весьма немаловажное в этой связи.

Берег, уходя под воду, очевидно, сохраняет тот же рельеф. Это было бы еще заметней, если бы мы осушили море. Но куда бы мы дели всю выкачанную воду? На ум мне приходит древнегреческая легенда. Если мне не изменяет память, один царь на старости лет поспорил с кем-то. В случае проигрыша царь обещал осушить море. Когда же он проспорил и победитель пришел к царю с вопросом, не пора ли тому приступать к осушению моря, хитрый царь ответил, что ему-де и самому не терпится начать, но приходится ждать, пока счастливчик, победивший в споре, не перекроет все устья рек и ручьев, втекающих в море – ведь их-то осушение спором не предусматривалось [89].