Всего лишь рукопожатие. Но этого было достаточно, чтобы заразиться; чтобы стать одним из нас.

Мне не следовало отвечать на его приветствие. Я не должен был сжимать его кисть своей прокаженной лапой. И тем не менее я сделал это. Потому что тогда я еще чувствовал себя человеком. Даже сейчас мне с трудом удается выдавить из себя «нельзя, я не могу пожать тебе руку, я обиженный», когда со мной хочет поздороваться какой-нибудь новенький заключенный, еще не освоившийся в этом сюрреалистическом аду. Вы считаете меня сволочью за то, что я не предостерег Влада? Наверное, вы правы. Только, знаете, попробуйте – просто ради интереса, – когда вы в следующий раз окажетесь в большом скоплении незнакомых вам людей, скажем, в ресторане, попробуйте объявить во всеуслышание, что вы животное; что вы хуже животного; что с вами нельзя пить из одной кружки; что вас нельзя усадить за общий стол, что вы разместитесь где-нибудь в углу, рядом с туалетом, потому что там ваше место; что если вы захотите взять что-то из еды, то придется попросить, чтобы вам ее подали, потому что брать что-либо с общего стола вам запрещено.

Попробуйте. Будет весело.

Великое облегчение, когда вас узнаю́т в лицо и вам не нужно говорить всего этого самому.

Кстати, таксофоны после того случая сняли. Эксперимент провалился.

Или наоборот – удался?..

«Здесь ты в безопасности», – повторил я.

Леша молчал, продолжая лежать на том же месте.

«Ты в порядке?» – Я мягко дотронулся до его плеча. Леша вздрогнул.

Ну что за глупый вопрос. Нелепый. А главное – излишний. Я знал, что он не в порядке. Знал, что́ с ним. Знал, почему он ползает. Кости его целы. Физически он может ходить.

Иногда нас заставляют ходить, опустив головы, иногда – в полуприседе. Лешу заставляли ползать. Это был перебор. Я отмечаю это ради справедливости. Подонков, сделавших из Леши червяка, наказали. Каждый из них получил от блатных по паре ударов в рожу.

Леша – это сокровище для примитивных садистов. Нет той грани, перейдя которую, бывшие сокамерники Леши рисковали бы получить от него хоть какой-нибудь, пускай и самый жалкий, отпор. Нарды наскучили, однообразные истории утомили, по телевизору одно и то же, читать книги – серьезно? Тоска зеленая. Слава богу, был Леша. Вот кто не давал сойти с ума от скуки. Можно заставлять его сосать пальцы на ногах, или выпить стакан мочи, или можно весело спорить, выбирая для него женское имя, и в конце концов (это самое веселое!) позволить Леше самому выбрать его себе. Или… да все что угодно. Чем больше он позволял над собой издеваться, тем дальше заходили садисты. Чем дальше они заходили, тем меньше в Леше оставалось от человека. Идеальный раб. Покорнейшая из шлюх. Его даже не пришлось взращивать. Он был переварен и высран еще до тюрьмы. Счастливые годы, проведенные Лешей в детдоме, избавили веселых ребят от утомительного процесса его психологического уничтожения. Вернее, наоборот, лишили их этой радости. Если бы Леша имел духу хотя бы попытаться дать отпор, настоять на ничтожном праве любого раба не вступать в интимную близость со своими господами… Но он боялся даже заикнуться об этом.

Месяц ушел у нас лишь на то, чтобы он перебрался спать с пола на кровать. Он был настолько жалок, что порой выводил этим из себя даже нас. Тогда мы на него прикрикивали, и он тут же бросался на пол.

Я получил срок и уехал в лагерь. Я не должен был больше с ним встретиться. Мне дали семь лет строгого режима. Обвинение запрашивало двенадцать. Работа у них такая, попытаться усадить по самое не балуй. Мои мать и отец настаивали на том же. Они искренне надеялись, что чем суровей будет земное наказание, тем больше у меня будет шансов избежать ада после смерти. Но судья учел все смягчающие обстоятельства, а также и сами мотивы, и влепил поменьше.

Леше дали год поселка (он куртку на барахолке украл). Но мы встретились. В лагере. Строгого режима. Почему?

Потому что состав нашей спасительной камеры постепенно обновлялся.

Потому что и среди рабов хватает ублюдков.

Потому что Леша стал рабом среди рабов.

Потому что его сутками заставляли «стоять на палеве», пока все остальные звонили по с трудом добытому сотовому телефону.

Потому что Леша уснул. Стоя, как лошадь; и из-за этого проглядел приближающегося дежурного.

Потому что даже Леша не мог представить, что с ним сделают эти расслабленные, отдыхающие сволочи, если по его вине у них отнимут телефон.

Потому что, когда дверь камеры распахнулась, Леша с отчаянием обреченного накинулся на охранника, не давая тому войти в камеру.

Потому что за нападение на младшего инспектора следственного изолятора ему накинули еще два года с отбыванием наказания в колонии строгого режима.

И вот он здесь. Спит, свернувшись калачиком. А я сижу напротив и пью чай. Двое других рабов играют в нарды.

Занавеска сдвигается в сторону, и неприятный холодок пробегает по моему телу. Шиломбрит окидывает нас похотливым взглядом. От него несет бражным перегаром. (Прошу вас, не будьте наивны. В штатах тоже был сухой закон, и что?) «Чаек пьешь, ведьма?» – это мне. «Че зенки вылупили? Будите ее», – это уже тем, что играют в нарды. Они суетливо вскакивают со своих мест и заискивающе улыбаются. «Сейчас все устроим, Шиломбрит». Шиломбрит бросает на ближайшую к себе шконку две пачки сигарет – два цилиндра по двадцать сигарет, перехваченных ниткой, – и упаковку чая. Стандартный тариф. Иногда, если повезет, вместо чая может достаться еще два цилиндра. Итого восемьдесят сигарет.

«Я жду его в сушилке».

Лешу будят. Он просыпается мгновенно. «А? Что?» – «Шиломбрит ждет тебя в сушилке». – «Зачем?» – «Ты дебил?» – «Но… я не могу… я болею». – «Да? И чем же?» – «У меня… геморрой». – «Да нам похуй! Значит, крема возьми побольше». Взрыв хохота, затем звон металла: «Или ты на́м идти предлагаешь?» Вопрос заставляет Лешу вновь вспомнить, что он – тля. Он быстро обувается, берет крем и выходит.

А я смотрю ему вслед и вспоминаю: два дня на то, чтобы он перестал ползать на брюхе; неделя, чтобы снова отзывался на свое имя; месяц, чтобы перебрался спать с пола на кровать; и еще столько же, чтобы сел обедать с нами за один стол.

И все это коту под хвост, чтоб их всех…

Глава 34

В доме стояла тишина.