Я тактично не перебивала ее. Пусть выговорится, тем более что ее история чрезвычайно интересна и поучительна для меня.

— Однажды в университете я увидела объявление: профессор Хаманака приглашал добровольцев помочь ему отловить несколько певчих птиц, обитающих в соседних горах. Я с ним была незнакома, но решила пойти. Как-никак небольшое приключение. Помню, как стояла на поляне, окруженной горами. Нас было человек семь или восемь, и в руках я держала маленькую изящную птичку, которую вытащила из легкой сети. Профессор, улыбнувшись, спросил меня, умею ли я определять возраст птиц. Я, разумеется, ответила отрицательно. Тогда он наклонился и слегка дунул на головку птички. Перья на темени разошлись, и я увидела голый череп, будто из мягкого пластика. «Вы держите годовалую птичку», — сказал профессор и объяснил: для того чтобы кости птиц окончательно окрепли, стали твердыми, требуется достаточно долгое время. Кроме того, на черепе с годами появляется все больше белых пятнышек. Вот по таким признакам и определяют птичий возраст. Как только Macao все растолковал мне, я сразу же в него влюбилась. Глупо, конечно.

— Вовсе не глупо, — запротестовала я.

— Я ошиблась. Он так нежно обращался с птичкой, что я решила, будто он человек умный, тонкий, добрый. До известной степени так оно и было. Он никогда не вел себя жестоко, но если его мать донимала меня, он не защищал жену, а говорил: «Почему бы тебе ее не послушаться? Любой конфликт можно уладить». А позже, когда атмосфера в доме стала совсем уж невыносимой, просто взял да уехал в дальнюю научную экспедицию, чтобы не оказываться между двух огней. Фактически оставил меня на растерзание свекрови. Но, — голос Кумико повеселел, — по крайней мере я многое узнала от него о жизни птиц. Ученым-орнитологом я, конечно, не стала, но в птицах разбираюсь неплохо, да и лечу их.

Сейчас, глядя на нее, я вспомнила, как она осматривала мертвого соловья — того самого, которого я нарекла в честь бабушки Курихара.

«Надеюсь, вы не будете возражать, — сказала доктор, положив птичку в пластиковый пакет, — если я подарю бедного птенца музею орнитологии в Киото. Посмотрев на него, кто-то получит новые знания о природе». Запечатав пакет и положив его в холодильник, она обеспокоенно улыбнулась: «Вы расстроились?» Я помотала головой, хотя не была уверена в своих чувствах. Надо было проявить больше энтузиазма. Доктор искренне верит в то, что любая катастрофа имеет и обратную сторону — полезную. На ее уроках мы учимся уму-разуму.

Когда мы с матерью ездили к дедушке и бабушке, дорога занимала уйму времени. В Киото приходилось пересаживаться на другой поезд — местный. В нем было всего два вагона, и ходил он по одноколейке. Наша остановка была конечной. Затем тряслись два часа в автобусе, карабкающемся вверх по извилистой горной дороге. Каждые двадцать минут он делал остановки. Но сейчас, когда мы едем в пикапе доктора Мидзутани, маленькие городки и деревни летят навстречу, как пули. Один раз мы остановились, сверились с картой, выпили кофе и поели хлеба с сыром. Когда снова двинулись в путь, до дома дедушки было уже недалеко. Мимо мелькали чайные плантации, виноградники, пшеничные поля, участки, засаженные шпинатом и латуком.

Всего три часа как мы выехали из Асии, и вот уже наша деревня. Мы проехали мимо автобусного гаража, универмага, здания местного муниципалитета, где два раза в неделю принимает больных доктор. Промелькнула старая, уже давно закрытая и заброшенная баня. Ее надо бы снести, но ни у кого нет денег, чтобы нанять рабочих. Длинная дорога на холм, где стоит дедушкин дом, не заасфальтирована. Повсюду вокруг нас слышится монотонное гудение и тихий хрип, будто собралась толпа обозленных женщин и они о чем-то перешептываются.

— Что за странные звуки? — спрашивает Кумико.

— Это ткацкие станки работают, — объясняю я. — Большинство местных жителей — либо ткачи, либо красят ткани. Потом из этих тканей шьют кимоно. Вышивкой занимается лишь один человек — мой дедушка. Остальные из этого полудохлого бизнеса давно ушли.

— Красиво здесь. — Доктор указывает рукой на окрестные леса, где растут кедры и сосны.

Мы миновали еще несколько старых домов. Представляю, как сюда добирались в январе мать и госпожа Като. Дорога, наверное, была сплошной лед и снег.

— Давайте здесь затормозим, — попросила я, — припаркуемся вон там, справа, у бамбуковой рощицы. А дом — с той стороны. Видите тропинку? К сожалению, машина туда не пройдет.

Доктор удивлена:

— Значит, всем приходится добираться пешком?

Дедушка не захотел, чтобы дорогу проложили через рощу или через луг с пампасной травой. Ее собирались строить давно, еще до войны. А сейчас, если бы он даже и согласился, у местных властей нет денег. Но дедушка не жалеет, что тогда упорствовал. Он говорил, что желающие его навестить не должны иметь ничего против прогулки на свежем воздухе.

— А как же ему доставляют нужные материалы для работы?

— У него небольшие, скромные заказы. Он сам может донести все, что ему нужно.

Я вдруг занервничала: а что, если мать вовсе не хочет меня видеть? Кроме того, дедушка — человек старый. Как бы мой сюрприз не довел его до инфаркта! Надо было заранее написать, предупредить. Я хотела повидаться с матерью, сказать, что буду проводить лето с ней, а это такая серьезная вещь, что в письмах не обсудишь. Но сейчас я заколебалась. Вдруг ее нет дома или — что хуже — она дома, но совсем не обрадуется моему приезду?

Но отступать поздно. Взявшись за ручку дверцы, я сказала доктору:

— Я вернусь как можно скорее.

— Не торопитесь, — успокоила меня доктор и достала из бардачка бинокль. — Я пару часов поброжу по окрестностям, понаблюдаю за птицами. А потом, когда вы освободитесь, разыщу вас.

— А вы не заблудитесь?

— Нет, — рассмеялась доктор. — Я прекрасно ориентируюсь в любом лесу.

— О'кей. — Я открыла дверь. — Еще раз огромное спасибо, что довезли меня.

— Для меня это только в радость.

Я вылезла на грязную дорогу, потом добралась до тропы. В последний раз обернувшись, заметила, что доктор Мидзутани по-прежнему сидит в машине, пристально вглядываясь в меня. Точно так же она смотрела вслед свиристелю и вороне, когда мы их выпускали на волю. Я улыбнулась, хотя она, наверное, не может разглядеть мое лицо, затем повернулась и зашагала дальше.

…Тропинка напоминает узкий зеленый туннель длиной в пятьдесят метров. Дорожка утоптана. Под деревьями цветут фиалки и белые анемоны. Звук моих шагов вспугнул нескольких молодых воробьев, исчезнувших в желто-зеленых зарослях бамбука. В конце тоннеля тропа поворачивает вправо, и я уже вижу старый одноэтажный дом. Он успел осесть по углам. Дерево, избитое дождями и ветрами, посерело. У входной двери растут пионы, посаженные матерью. Они вот-вот распустятся. Бутоны напоминают чьи-то розовые кулаки. По бокам дома растут на длинных стеблях ирисы. Нижние бутоны почти раскрылись, и можно уже различить, какой цветок будет пурпурным, а какой — желтым. Мы с мамой всегда приезжали сюда в конце лета, поэтому я ни разу не видела, как расцветают ирисы — разве что на открытках, которые каждую весну присылала нам бабушка.