Разве это называется «помню», с самоуничижительным сомнением подумала я. Вот он помнит. Я с завистливым восхищением посмотрела на Марка. Вот у него память! Попроси его, и он список литературы, приведенный в этой монографии, наизусть, как стихи, продекламирует.

— Вообще, он знаменитая и в достаточной степени одиозная личность, — продолжал Марк. — Начнем с того, что он старый, и я имею в виду — действительно старый, ему хорошо за семьдесят, но не дряхлый, наоборот, еще вполне боевой, хотя, конечно, поутих немного. За ним закреплено звание патриарха, знаешь, знаменитого ученого старой закалки, смотрящего свысока на мельтешащие и конкурирующие поколения. Он, наверное, последний оставшийся ученик Фрейда — не поддельный, а настоящий ученик. Вроде бы Фрейд даже ссылается на него, вернее, не ссылается, а приводит его имя, хотя сам я этой работы не видел, но я и не прочитал всего Фрейда, так что не знаю. Уехал он из Вены, конечно же, вовремя, как раз перед приходом нацистов, и перебрался сначала в Англию, а потом, после войны, сюда, в Штаты, но говорит он со смешным европейским, таким немецко-идиш акцентом, знаешь, как говорят ученые-злоумышленники в старых голливудских фильмах.

Я была поражена подробностью информации и поэтому перебила Марка с не особенно замаскированной иронией:

— Послушай, где ты берешь все эти сведения? У тебя, видимо, целый штат осведомителей.

Марк, кажется, иронии не заметил.

— Видишь ли, малыш, в научном мире раздобыть информацию о человеке совсем несложно. Ты это сама скоро почувствуешь. Впрочем, я рассказываю для того, чтобы тебе было проще общаться с профессором.

— Да, Марк, я понимаю, извини, я глупость сказала, — созналась я и подумала, как же я все-таки люблю свои ошибки признавать, а еще больше извиняться за них. — Продолжай, пожалуйста.

Марк примирительно улыбнулся.

— Профессор Зильбер, при всей своей известности, не считается приятным человеком, более того, еще в молодости, когда, видимо, энергии было побольше, он зарекомендовал себя трудным в общении, заносчивым, короче, тяжелым субъектом. Он высокомерно относился к коллегам, а иногда даже пренебрежительно, гонял своих учеников в хвост и в гриву — такая, знаешь, старая школа, так что немногие выдержали полный курс его подготовки. И потом, тебе это будет особенно интересно, он был преуспевающим вумэнайзером, — и хотя я вполне поняла, Марк пояснил: — За женщинами приударял очень активно, вплоть до скандалов. Видишь ли, на чем же ему, ученику Фрейда, принявшему, можно сказать, из самых его рук палочку психоанализа, было еще оттачивать свои психоаналитические способности, как не на запутанных межполовых отношениях?

— Так почему ты меня устраиваешь к нему, если он такой тяжелый человек. Мало ли других? — спросила я, искренне не понимая.

— Видишь ли, тем не менее он — величина. Он признан в мире как один из лучших, если не лучший, в своем психоанализе, и действительно, если объективно, — он отличная школа. Те из его прошлых учеников, кто все же выдержал его придирки, сейчас отлично стоят и, как ни странно, благодарны ему за трудную молодость. К тому же он уже старенький, и прыти небось поубавилось во всяком случае в отношении женщин.

— Марк, — сказала я, успокоенная, — но психоанализ — это ведь совсем не то, что я хочу.

— Ничего, ты же не навеки у него останешься. А годик или два для тебя будут полезны, он, как я понимаю, забавный старик. Тебе в этот четверг надо с ним встретиться, ожидается нечто вроде собеседования. Хотя, как я понимаю, вопрос уже практически решен.

Через два дня я убедилась, что профессор Зильбер именно такой, каким мне описал его Марк, во всяком случае внешне он выглядел именно так, как я его представляла. Несмотря на годы, он был статный, большой, и старческая сутулость только добавляла ему массивности. Он был широк в кости, но поджарый то ли от возраста, то ли от природы, с широкой, размашистой походкой. Крупные черты лица сразу привлекали внимание, но даже на их фоне выделялись глаза. Хоть и суженные морщинами век, они, казалось, выпирали из-под линз очков, казалось, что линзы — эти увеличительные стекла — имели лишь единственное назначение: увеличивать то, что сохранено за ними, и, только когда он снимал очки, было видно, что глаза живут отдельной от остального лица жизнью, как бы автономно. Возможно, от их выпуклой величины создавалось впечатление, что перемещаются они не в двух, как им положено, а как бы в трех измерениях и не имеют никакого отношения ни к мимики остального лица, ни к жестикуляции рук.

Только увидев его глаза, немного, совсем чуть-чуть навыкат, я поняла, что у этого человека не могло быть другого занятия, кроме психоанализа, они сами по себе были связаны и с психо, и с анализом. Впрочем, подумала я, неизвестно, с чем больше. Крупный, неправильной формы нос являлся придатком к глазам, он как бы пытался связать их со всем остальным лицом, не давая им уж совсем оторваться, и придавал всему лицу дополнительную гармоничную выразительность.

Странно, подумала я, именно крупный нос придает лицу, особенно лицу мужскому, чувственность и характер, именно он является базой для харизмы, для обаяния. Маленький, пусть даже правильный нос, невыразителен, он не притягивает взгляда, и, это, наверное, правда — именно с носа формируется конструкция всего остального лица.

Вообще красота шаблонна, она невыразительна, человечество создало эталон, шаблон красоты, как создало эталон измерения веса или длины. Но аналогично тому, как ни килограмм, ни метр не привлекают, так как они есть стандарт, так и приближение к красоте есть приближение к стандарту, а стандарт не может быть красив. Красив отход от стандарта, он неожидан, он волнует новизной, он притягивает. Конечно, он должен быть эстетичен, но эстетика — это уже относительное понятие.

Я все же отогнала посторонние мысли, собралась и подошла к профессору.

— Я — Марина, — представилась я, стараясь мило улыбнуться.

Профессор Зильбер посмотрел на меня сверху вниз, так, что глаза его округлились от нескрываемого, до изумления откровенного любопытства, и произнес громко, отчетливо, но с явным недовольством в голосе:

— Ага, — и, повернувшись ко мне спиной и уже отойдя на приличное расстояние, так что я едва расслышала, добавил на ходу: — Следуйте за мной.

Мы вошли в небольшую комнату, по-видимому, его кабинет, где посередине стоял огромный письменный стол, старый, массивный, с поверхностью, обитой тонкой зеленой кожей, и от его размеров, наверное, комната и казалась маленькой. Зильбер уселся, указав мне взглядом на стул по другую сторону стола, мол, устраивайтесь, девушка, что я и сделала со смиренным, даже более того, покорным видом. Воцарилась тишина, типа театральной, он высверливал на моем лице две маленькие дырочки своими слишком уж живыми глазами, я же, чтобы не соперничать с ними, просто разглядывала обстановку необычного кабинета.

Левая боковая стена была вся увешана грамотами, сертификатами, свидетельствами о наградах, вставленными в недешевые рамки, и от множества этих застекленных бумаг сама стена выглядела как экспонат окружного музея боевой и спортивной славы. Прямо передо мной, над столом, висела гравюра, и, посмотрев на нее, я сразу заподозрила недоброе, а напрягши глаза, получила подтверждение своим самым страшным подозрениям: в правом нижнем углу я различила мелкие буковки — «Пикассо». Неужели подлинник, подумала я. Здесь, в офисе?