Весной 1945 года в квартире 1 дома 28 по улице Чайковского произошел такой случай: в уборной оторвался от стены и навис над унитазом бачок. Для тех, кто не знает, скажу, что в те годы так называемых «компактов» не было, бачок от унитаза отделяла длинная чугунная труба, тянущаяся к потолку. Так вот на вершине этой трубы и находился, как орел на скале, этот самый, тоже чугунный, бачок. Для того чтобы спустить воду, надо было дернуть за прикрепленную к бачку цепь, на конце которой болталась какая-нибудь деревяшка, железка, а то и фарфоровый набалдашник. Очевидно, кто-то из жильцов, находясь в скверном расположении духа, слишком сильно дернул за набалдашник, от чего кронштейны, державшие бачок, оторвались от стены. Заметив это, жильцы перестали задерживаться в туалете. В апреле 1945 года бачок все-таки сорвался с гордой своей высоты и рухнул прямо на унитаз, разрушив его до основания. К счастью, при этом никто не пострадал (есть все-таки Бог-то!). Квартира осталась без уборной, но жильцы не унывали. Каждый радовался тому, что дожил до Победы. Правда, после этого они еще долго ругались с домоуправлением, доказывая, что бачок свалился по его вине, но это были уже мелочи.

Портило жилые помещения не только равнодушие к нему жилищных органов, но и нерадивое отношение жильцов. Они, в частности, хранили во время войны в своих домах и квартирах топливо, овощи и всякий личный хлам. А делали это отчасти потому, что в 1941 году, по указанию руководителей противовоздушной обороны, в Москве были снесены все сараи, и все ненужные вещи, а также дрова, хранить стало негде.

Потолки и стены в квартирах, особенно на кухнях, за годы войны почернели от копоти. Трубочистов-то не стало. Ушли на фронт. Дымоходы же в домах засорялись, и дым валил обратно в квартиры. В 1943 году в городе был наконец восстановлен «трубочистный сектор», но трубочистов все равно не хватало, ведь, когда началась война, в Москве сорок тысяч домов имело печное отопление.

После 1943 года, когда население столицы стало стремительно расти, в городе возник «самострой». Под жилье без всякого согласования с Госсанинспекцией, без разрешения Моссовета, стали переделываться нежилые помещения: сараи, подвалы, чердаки, склады, кладовые, будки. И построек таких насчитывались сотни. Многие люди жили в полуподвалах. Окна таких квартир упирались в землю. Только сверху в жилье проникал свет. В лучшем случае квартиранты видели в окна лишь ноги прохожих. Чтобы с улицы не проникала вода вдоль ямы, в которую выходило окно, делали бордюр из асфальта, а если его не было, создавали с помощью лопаты приямники, то есть углубления, которые удерживали дождевую воду, не давая ей залить квартиру.

Те, кто вообще жилья не имел, устраивался в общежитие. В двух тысячах общежитий Москвы во время войны проживали двести пятьдесят тысяч человек.

В 1942–1943 годах количество общежитий сократилось. Часть их была разрушена бомбами, а часть – разобрана жителями на дрова. Однако в конце войны в общежитиях жили уже свыше трехсот тысяч человек – население целого города! На каждого жильца, согласно статистике, приходилось тогда от двух с половиной до семи квадратных метров жилплощади. Чтобы как-то расселить людей, под общежития отдавались помещения, совсем для них не предназначенные: школы, ясли, детские сады. Руководители предприятий устраивали общежития в бывших цехах заводов и фабрик, в строящихся, но законсервированных зданиях. В 1943 году, когда школы и другие детские учреждения стали возвращаться в Москву, началось выселение обитателей общаг из занятых ими зданий. Пришлось им перебираться в подвалы и бараки. Бараки, построенные в конце двадцатых – начале тридцатых годов, к тому времени уже отслужили свой срок и подлежали сносу. Но их не сносили. Кому из горожан везло – тот попадал в общежитие, занимающее кирпичное здание. Но и здесь, как и везде, было тесно. В комнате жило по три семьи. А семей таких в Москве было сорок тысяч! Люди перегораживали комнату занавесками или фанерой и делали вид, что живут отдельно.

Когда надо было пополнить какое-нибудь крупное предприятие рабочей силой, людей, завезенных для этой цели в Москву из других областей «по набору», селили, бывало, прямо в цехах предприятий, а однажды пять тысяч таких временных рабочих разместили в оранжереях Сельскохозяйственной академии. Простые советские труженики любовались по ночам звездным московским небом, а утром орошали землю под пальмами.

Жизнь, не лишенная экзотики, началась и у студентов. Например, после возвращения из эвакуации Архитектурного института, чье общежитие на улице Жданова (Рождественке) оказалось занятым другими учреждениями и организациями, студентам ничего не оставалось, как устроиться на жительство в раздевалке института, в его столовой, в вестибюле и даже в аудиториях.

Не лучше жили и некоторые служащие. Конструкторский отдел одного из московских заводов напоминал «комнату отдыха» на каком-нибудь вокзале. Вместо столов и кульманов – длинный ряд коек, а в плановом отделе, заставленном столами, в качестве «угловых жильцов» разместились конструкторы, технологи и плановики.

Впрочем, некоторым гражданам приходилось ютиться в местах и менее пригодных для проживания. Один наездник, например, жил с семьей в конюшне, на Бегах, отгородив часть стойла своей лошади.

Зимой в общежитиях было холодно. Температура в комнатах не превышала пяти – восьми градусов при положенных двенадцати. В комнатах топили «буржуйки», кололи дрова, рубили мебель, стирали и готовили на керосинках обед, а кухнями с их печами из-за отсутствия топлива не пользовались.

Учитывая тяготы военного времени, Наркомздрав разрешил устанавливать в общежитиях двухъярусные нары вагонного типа. Госсанинспекция Москвы против этого возражала, но такие нары, во всяком случае, в военных общежитиях, были установлены.

Теснота, грязь, отсутствие мыла, белья способствовали распространению вшей и болезней. В 1943 году у Госсанинспекции не было хлорки. Вместо нее использовались феноловые воды – отходы производства с завода № 715, прачечные были завалены работой для армии и им было не до общежитий. А тут еще соотечественники, приехавшие из оккупированных Курской и Орловской областей, и узбеки с таджиками, мобилизованные для работы на оборонных предприятиях Москвы, привезли с собой туберкулез и тифозных вшей. Наконец в Москве появились и хлорка, и карболка. В городе заработали районные камеры газоокуривания. Такие камеры имелись, в частности, и на многих крупных предприятиях. Под воздействием химии часть насекомых погибала, зато оставшаяся становилась еще злее. Тогда был выдвинут лозунг «Борьба за чистоту – борьба с вошью». Вспомнили, как был поставлен вопрос о борьбе с этим паразитом на VII съезде Советов в декабре 1919 года: «Или вошь победит социализм, или социализм победит вошь».

Вши и заразные болезни преследовали людей не только в общежитиях. В 1942 году в некоторых школах Москвы до 70 процентов учеников не выдержало проверки на вшивость. Причем вошь попадалась не только «головная», но и «бельевая». Некоторые несознательные директора школ, опасаясь взысканий, препятствовали проведению санитарных осмотров, чтобы не портить показатели. А в 1944 году в детских садах и яслях фиксировались даже случаи заболевания детей гонореей. Свинство взрослых отражалось на детях. Поскольку детских горшков не хватало, в детских садах и яслях стали вводить индивидуальные стульчаки, вырезанные из картона или фанеры, с указанной на них фамилией владельца.