была огорчена, но складывать оружия не хотела. Шла на борьбу и была убеждена, что добьюсь признания.

Передо мной стояли очень серьезные вопросы, требовавшие разрешения. Стояла задача — провести это прекрасное искусство в жизнь, ознакомить широкие массы с ним, сделать его доступным людям.

Рядом со мной стоял Василий Васильевич Матэ и группа моих близких друзей — мирискусников, они мне давали крепость и опору.

Описание дальнейшей моей работы и нашей борьбы в создании графического искусства составит содержание следующей главы.

                    Ленинград. 1930–1933 гг.

Автобиографические записки.

Том II

I.

1900 год

Хочу несколько вернуться и вспомнить, как я провела пестро и беспокойно лето перед выходом на конкурс. Сначала я решила ехать с моим товарищем по академии Александрой Семеновной Лебедевой на Украину, в гоголевскую Диканьку. На Украину, где от житья в 1896 году у меня остались такие блаженные воспоминания.

Но вдруг наш план изменился. Одна знакомая дама, Е.П.Е.[217], уговорила меня и мою младшую сестру провести лето в ее имении, в области Войска Донского. Я просила разрешения привезти с нами Александру Семеновну.

«…Сегодня месяц, как мы уехали из дома. Мне грустно, что еще 4 месяца осталось до нашего свидания. Здесь Лиле[218] и мне живется хорошо. Хозяйка имения — добрая женщина, ласковая — полюбила нас. Потом ее две дочери — молоденькие девушки — и старушка француженка, вот и все. Лиля, Лебедева и я помещаемся наверху; у нас — громадная комната с большим балконом. Мы совершенно свободны, ничем не стеснены и работаем вовсю. Горы, скалы, луга, степи, хутора, горные речки — все это открывается, как панорама, если подняться на соседний холм.

Здесь тянется Донецкий хребет, откуда добывается каменный уголь. Были в шахтах, рудниках. Как там тяжко и страшно работать! А наверху — поразительная красота. Яркое небо, чудный климат! Мы живем в лесу, у подошвы горы, и буйная растительность заполняет все. Около самого двора начинается деревня. Одним словом, все, чего душа просит. На нашем дворе стоит маленькая церковь. Много работаю — ведь конкурс у меня на носу, и я очень волнуюсь…»[219]

Делала много раз рисунок верб над прудом и наблюдала по вечерам сквозь их ветки восход луны. Вот откуда явилась на свет моя гравюра «Луна».

По рисунку, набросанному с Александры Семеновны, вырезала гравюру «Сидящая фигура». Старалась передать тишину и грусть летнего вечера в упрощенных линиях, формах и потушенных тонах. Помню, как долго и упорно, ежедневно по нескольку часов писала маслом этюды деревьев над ручьем, степи с перелесками, горы и долины. В остальное время рисовала и рисовала без конца. Рисунки были нехороши, сухи и робки. Но я в них старалась искренне и правдиво передавать окружающую природу[220].

Вскоре пришел конец такому блаженному состоянию: в работе все забывать и не видеть окружающей жизни. Мы все трое стали замечать много тяжелого и нехорошего кругом. Хозяйка дома была богата: владела несколькими тысячами десятин чернозема, лежащего на толстом пласту каменного угля. Из каменноугольных шахт добывала уголь, с плодородной земли делала огромные сборы зерна. Была жадна, скупа и с невероятной жестокостью теснила крестьян. Мы взяли для услуг из деревни молодую девушку. Она, постепенно осмелев, рассказала нам о тех страданиях, которые терпел от Е.П.Е. народ. Свела нас в деревню к своей матери, и там деревенские женщины познакомили нас с теми тяжелыми условиями, в которых они жили по соседству с Е.П.Е. День и ночь два черкеса объезжали ее землю, ловили девушек и баб, собиравших грибы, ягоды, избивали их нагайками, а о том, чтоб набрать хвороста или сухих веток, нельзя было и думать. Е.П.Е. душила крестьян штрафами за всякий пустяк, судилась с ними и всегда оказывалась правой. Народ стонал вокруг нее. Молодежь посмелее угрожала ей мщением. Иллюзия прекрасной деревенской идиллии у нас пропала. Рабочее равновесие было нарушено… Мы начали выражать Е.П. протест и наше критическое отношение к ее распоряжениям. Она делала вид, что не слышит. Пытались говорить с ее дочерьми. Старшая оказалась легкомысленной девушкой; младшая — четырнадцатилетняя — была умнее и серьезнее, но боялась противоречить суровой матери. Наши отношения с Е.П. испортились, мы решили уехать и ждали только удобного предлога.

Однажды вечером (там темнота спускалась сразу, без сумерек) на контору имения, которая находилась на нашем дворе и где жили управляющий шахтами и другие служащие, было совершено вооруженное нападение. Поднялась стрельба с обеих сторон. В конце концов нападавшие отступили. Кто они были — осталось невыясненным. Вскоре устроена была попытка напасть на наш дом. Мы воспользовались этим случаем как предлогом и, не дожив лета, уехали домой, порвав навсегда наши отношения с этой семьей.

Из Петербурга, не утерпев, я написала Е.П. письмо. В нем я откровенно говорила ей о той жуткой жизни, которая создалась вокруг нее из-за ее несправедливого и жестокого отношения к крестьянам. Она мне ответила вежливым письмом, которое главным образом состояло из комплиментов моему трудолюбию и настойчивости в работе. И только короткой припиской сообщала, что Варенька (девушка, которая нам прислуживала) и ее мать отданы под суд и присуждены к наказанию. Так она нам отомстила. По-видимому, режим свой она не изменила и в последующие годы; в 1905 году она погибла.

Оканчивать лето я поехала к моей старшей сестре в Финляндию[221], в то время как мои родители и сестры уехали за границу.

«…A я осталась бобылем, и во всем виноват этот противный конкурс, который, может быть, у меня и не выгорит, так как лето неудачно, и я ничего не сделала, да и здесь такой холод, что нет никакой охоты работать.

…Какой ответ я дам Матэ о проведенном лете? Он за меня волнуется и еще не знает, что все так плохо обстоит. Здесь я целый день читаю…»[222]

Читала я в то время книги, главным образом философского и антирелигиозного характера, которые еще более укрепляли меня в потере веры, вызванной чтением Вольтера, Ренана и других писателей в бытность мою в Париже.

И, несмотря на холод, все-таки работала. Помню, как ходила на соседнее болото. Мне хотелось передать печаль и убогость этого места с хилыми, корявыми деревцами. Там, сидя на пеньке, положив на колени пальмовую доску, предварительно зачернив ее, я, глядя на натуру, не наметив рисунка, вырезала ее. Потом на обратной гладкой стороне доски определила карандашом линию горизонта и с верхнего