Теперь же, как ни крути, она была Анной СГ. Потому он связал ее с помощью нарезанных из одеяла лент, заткнул рот кляпом и до захода солнца продержал под дулом пистолета. Среди ночи он снова связал ее, заткнул рот и укатил на своем велосипеде. Вернулся он через несколько часов с унипеками и питьем, привез еще два одеяла, полотенца и туалетную бумагу, «наручные часы», у которых кончился завод, и две французские книги. Маттиола лежала там, где он ее оставил. Она не спала, взгляд был тревожный и жалостливый. Став пленницей больного номера, она страдала от его грубого обхождения, но прощала. Ей было жаль его.

Однако днем в ее взгляде появилось негодование. Чип потрогал свою щеку и ощутил двухдневную щетину. Смущенно улыбнувшись, он сказал:

— Я избегаю процедур вот уже почти год.

Она наклонила голову и прикрыла глаза ладонью.

— Ты превратился в животное, — сказала она.

— Да, но мы такими в действительности и являемся, — доказывал он. — Христос, Маркс, Вуд и Вэнь сделали из нас нечто мертвое и противоестественное.

Она отвернулась, когда он начал бриться, но все же потом украдкой глянула раз через плечо, другой, а затем повернулась и открыто стала смотреть на него, не скрывая неприязни.

— Ты кожу себе не ранишь? — спросила она.

— Поначалу случалось, — сказал он, туго натягивая щеку и легко работая бритвой, при свете установленного на камне фонарика. — Бывало, я вынужден был целыми днями прикрывать лицо рукой.

— Ты всегда пользуешься для бритья чаем?

— Нет, — засмеялся он. — Это вместо воды. Вечером схожу поищу пруд или ручей.

— А тебе часто приходится это делать? — спросила она.

— Ежедневно, — сказал он. — Вчера пропустил. Безобразие, конечно, но оно продлится лишь несколько недель. По крайней мере, я на это надеюсь.

— Что ты хочешь этим сказать?

Он промолчал и продолжал бритье.

Маттиола отвернулась.

Чип читал французскую книгу о причинах войны, которая длилась тридцать лет. Маттиола спала. Потом села на одеяле, посмотрела на него, на деревья, на небо.

— Ты не хочешь, чтобы я поучил тебя этому языку? — спросил он.

— А зачем? — спросила она.

— Когда-то тебе хотелось его выучить, — сказал он. — Помнишь, я дал тебе список слов?

— Да, — сказала она. — Я помню. Я учила их, но потом забыла. Но сейчас я здорова — зачем он мне теперь нужен?

Чип делал гимнастику и ее заставлял делать, с тем чтобы в воскресенье они были готовы к дальней поездке. Она выполняла его указания, не протестуя.

В ту ночь он нашел хотя и не ручей, но ирригационный канал шириной метра два, с бетонными откосами. Он искупался в его медленно текущей воде, затем принес фляги с водой в укрытие, разбудил Маттиолу и развязал ее. Провел через рощицу, потом стоял и смотрел, как она купалась. Ее мокрое тело блестело в слабом свете четвертушки луны.

Он помог ей вылезти по бетонному берегу, дал полотенце и, пока она вытиралась, стоял рядом.

— Ты знаешь, почему я пошел на это? — спросил он.

Она посмотрела на Чипа.

— Потому что я тебя люблю, — сказал он.

— Тогда отпусти меня.

Он покачал головой.

— Тогда с какой стати ты говоришь, что любишь меня?

— Люблю.

Она нагнулась и вытерла ноги.

— Ты хочешь, чтобы я опять стала больной?

— Да, хочу.

— Тогда, значит, ты меня ненавидишь, — сказала она, — ты не любишь меня. — Она выпрямилась.

Он взял ее руку, гладкую, прохладную и влажную.

— Маттиола.

— Анна, — поправила она.

Он попытался поцеловать ее в губы, но она отвернулась, и поцелуй пришелся в щеку.

— Теперь наставь на меня свое оружие и изнасилуй меня, — сказала она.

— Я не буду этого делать, — сказал он, выпуская ее руку.

— Почему же нет? — Она надевала свой балахон и застегивала его медленно, неуверенно. — Пожалуйста, Ли, — продолжала она, — давай поедем назад в город. Я уверена, тебя можно вылечить, потому что, если бы ты был действительно болен, неизлечимо болен, ты изнасиловал бы меня! Ты был бы намного грубей со мной, чем ты есть.

— Ладно, — не вступая в спор, ответил он. — Давай-ка вернемся на наше место.

— Пожалуйста, Ли.

— Чип, — поправил он. — Мое имя Чип. Пошли. — Он тряхнул головой, и они двинулись обратно через рощицу.

К концу недели она взяла его карандаш и книгу, которую он не читал в тот момент, и стала рисовать на внутренней стороне обложки наброски портретов Христа и Вэня, а еще дома, свою левую руку и ряд оттененных крестиков и серпиков. Он взглянул — не пишет ли она записку в надежде кому-нибудь ее подкинуть в воскресенье.

Потом Чип сам нарисовал дом и показал ей.

— Что это? — спросила Маттиола.

— Дом.

— Не похоже.

— Нет, это дом, — сказал он. — Они не обязательно должны быть все уныло-одинаковыми и прямоугольными.

— А это что за овалы?

— Окна.

— Я никогда не видела таких домов, — сказала она. — Даже в пред-У-эпохе. Где есть такие?

— Нигде, — сказал он. — Я его таким придумал.

— О, тогда это не дом, таких не бывает. Как ты можешь рисовать то, чего не бывает?

— Я ведь больной, ты не забыла? — сказал он.

Она отдала книгу, не глядя ему в глаза.

— Не надо таких шуток, — сказала она.

Он надеялся — впрочем, нет, он предполагал, — что могло ведь так случиться, что субботней ночью, в силу привычки или других причин она могла бы проявить желание сблизиться с ним. Однако не проявила. Так же как во все предыдущие вечера, она сидела в сумерках, обхватив руками колени и глядя на багровую полоску неба между нависшей скалой и черными кронами деревьев впереди.

— Сегодня суббота, — сказал Чип.

— Я знаю, — сказала она.

Они помолчали. Затем Маттиола спросила:

— Я не смогу получить лечебную процедуру. Да?

— Не сможешь, — сказал он.

— Но тогда я могу забеременеть, — сказала она. — А мне не положено иметь детей. Как, кстати, и тебе.

Ему хотелось сказать, что они едут в такое место, где решения Уни не имеют силы, но это было бы преждевременно: она могла бы перепугаться и перестать ему подчиняться.

— Да, наверно, ты права.

Он поцеловал ее в щеку, когда связывал ее и укрывал на ночь. Она молча продолжала лежать в темноте, и он поднялся с колен и пошел к своим одеялам.