Отец Майлза сидел, напрягая незрячие глаза, словно желая рассеять мрак и хотя бы на миг увидеть, как сражается его мальчик, а лорд Хаус склонился к уху слепого старика и описывал ему ход боя.

— Не бойся, Гилберт, — говорил он, когда противники разъезжались, — он держится молодцом.

А потом даже добавил:

— Господь благоволит к нам, Гилберт. Альбан дважды ранен, а его лошадь вся в пене. Еще немного, и победа за нами!

Началась наиболее продолжительная схватка, во время которой Майлз обрушил на соперника град беспощадных ударов. Граф отчаянно защищался, но вынужден был отступать все дальше и дальше. Нервы зрителей были напряжены до предела, и многие перевели дыхание, лишь когда Майлз, почти загнав врага за ограждение, остановился и отъехал.

— Проклятье! — воскликнул граф Хаус в крайнем возбуждении, когда наступило внезапное затишье. — Какого черта он опять щадит его? Уже трижды позволял ему оправиться! Ведь мог бы уж совсем загнать его в угол!

Граф не преувеличивал: Майлз трижды миловал своего противника, когда победа была почти у него в руках. Он трижды пощадил его, несмотря на то, что отлично понимал, какой бедой для близких грозило его поражение. Он высказывал совершенно неуместное благородство, а, может, дал волю юношеской браваде, но скорее всего сказались плоды романтического воспитания на искусственных традициях французского рыцарства. Он чувствовал себя хозяином положения и дал своему противнику эти три шанса, поступив на манер какого-нибудь шевалье или странствующего рыцаря из французских романов, вместо того, чтобы быстро и без особой жестокости завершить бой. Это неразумное благородство дорого ему стоило.

В момент той самой передышки, которая так возмутила лорда Хауса, граф Альбан осадил свою взмыленную лошадь и занял позицию шагах в одиннадцати от своего грозного молодого врага. Он был, как сказал граф Хаус, дважды ранен и каждый раз острием меча, что было значительно опасней, чем рубленая рана. Первый раз меч вонзился чуть ниже кирасы, и это могло быть очень серьезной колотой раной. Другое ранение пришлось в плечо, в стык лат, из которого лилась струя крови толщиной с палец, заливая бок доспеха и стекая на попону. Со стороны граф казался спокойным, неподвижным монументом, и трудно было догадаться, какая ярость клокотала у него в груди.

Когда Майлз смотрел на неподвижную, истекающую кровью фигуру, в его душе шевельнулась жалость.

— Милорд, — сказал он, — вы тяжело ранены, бой обернулся против вас. Вы не желаете признать себя побежденным?

Никто, кроме соперника, не слышал эту речь, и никто, кроме Майлза, не услышал в ответ глухой голос:

— Нет, пес! Никогда!

И тут в мгновение ока граф пришпорил лошадь, она безумно рванулась вперед, и на Майлза обрушился последний отчаянный удар, в который его соперник вложил всю силу ненависти и бешеной ярости. Майлз резко осадил лошадь, успев прикрыться щитом. Клинок отскочил от его гладкой поверхности и, почти не теряя силы удара, опустился на шею коня. Лошадь качнулась вперед, у нее подломились передние ноги, и в то же мгновение обе лошади столкнулись. Оглушенный и раненый конь Майлза был опрокинут. Во время падения Майлз вырвал одну ногу из стремени, другую же не удалось, и он во весь рост рухнул на землю, громыхнув тяжелыми латами. За завесой пыли никто толком не видел, что происходит, но в том, что дело нечистое, никто не сомневался. Граф чуть подался назад и тут же направил коня прямо на распростертое тело Майлза. Альбан вновь заставил коня попятиться, чтобы раздавить копытами лежащего на земле противника, как когда-то топтал он тело его отца в Йорке.

Майлз видел, что именно замыслил его враг, но не мог защитить себя. Упавший в полном вооружении рыцарь почти бессилен самостоятельно подняться, Майлз лежал в тисках того самого железа, которое было его защитой. Он невольно закрыл глаза, и тут на него надвинулась лошадь. Снова оглушительные удары копыт, выбивающие искры из лат, мгновения беспамятства, опять удары копыт, короткое затишье и глухой шум в ушах.

Трибуны напоминали растревоженный улей, только король сидел со спокойным и безразличным видом. Граф повернул свою лошадь и остановился, глядя на короля, словно сверяясь с его мыслями. Все понимали, что Майлз повержен подлым, нечестным ударом, но король и не думал вмешиваться. Он желал смерти Майлза.

Тогда граф снова пришпорил лошадь и направил ее на своего распростертого врага. Открыв глаза, Майлз увидел над собой неясные очертания всадника, взмахнувшего глевлотом для нанесения последнего, смертельного удара, безжалостного и неминуемого.

Вид замахнувшегося врага мигом вернул Майлза к действительности. Он поднял свой щит и отразил этот удар. Это лишь оттянуло конец.

Еще раз граф Альбан поднял свой глевлот и дважды взмахнул им над головой. На этот раз щит только смягчил удар, который поразил плечо, пробив стальную пластину, кожаную куртку и задев кость. Майлз прикрыл голову щитом в последней надежде защитить свою жизнь.

В третий раз граф взмахнул своим блеснувшим оружием и обрушил его прямо на беззащитное тело, целя ниже левого плеча и глубоко пробив латы. Острие на какой-то миг застряло в них, и этот миг стал спасительным. Приняв удар, Майлз издал сдавленный крик и почти инстинктивно ухватился обеими руками за древко оружия. Если бы граф выпустил его, он бы выиграл бой не спеша и очень легко. Он же начал яростно вырывать из рук Майлза свой глевлот. В этой короткой жестокой борьбе Майлз поднялся на колени, а затем, все еще держась одной рукой за оружие, другой вцепился в сбрую графской лошади. Через секунду он был уже на ногах. Его враг изо всех сил старался оттолкнуть его, но Майлз, отпустив глевлот, обеими руками схватил его за ремни портупеи и потянул их на себя со всей силой отчаяния. Напрасно граф старался сбросить противника, колотя его древком своего оружия, напрасно он пришпоривал свою лошадь, стараясь заставить ее пятиться и стряхнуть его, Майлз вцепился мертвой хваткой.

Он не чувствовал ни струившейся крови, ни острой боли: вся его воля и мощь тренированного тела были сконцентрированы в одном усилии. Едва ли он отдавал себе отчет в своих действиях, когда, словно движимый слепым инстинктом, схватил тяжелую, утыканную шипами палицу, которая висела на луке седла графа, с невероятной силой рванул ее на себя и плетеный кожаный ремешок лопнул, как