Однако Эм вскоре незаметно пропала. Знать бы еще, куда? Иными словами, я потерял ее из виду. Что-то случилось, и пока я на миг отвернулся, ее как не бывало. Казалось, вот только что стояла рядом, глядь – а ее уже нет. Кто знает, может, ее соблазнил плутоватый матрос и отвез в Марсель или на Берег Слоновой Кости. Мое отчаяние – глубже любого из морей, какие они пересекли. Глубже толщ вод, где скрываются архитеутисы, морские драконы. Я начинаю тихо ненавидеть себя как личность. И перестаю чему-либо верить. Что же это такое? Ведь я ее так любил, так о ней заботился, и она так была мне нужна! Почему же я ее проглядел?

Иначе говоря, Эм с тех пор – повсюду, может повстречаться где угодно. Она – частичка разных мест, разных времен, разных людей. Я это знаю. Я положил половинку ластика в целлофановый пакет и бережно носил с собой. Как будто некий амулет. Как будто компас. А сам верил: раз ластик лежит в кармане, когда-нибудь я разыщу Эм в каком-нибудь уголке света. Она поддалась на сладкие речи прожженного матроса, ее обманом посадили на большой пароход и увезли в далекую страну. Потому что она была человеком, который стремится всегда во что-нибудь верить. Была человеком, способным без колебания разделить новый ластик на две части, чтобы поделиться половиной.

В разных местах я обращался к разным людям, стараясь по крупицам собрать о ней хоть что-то. Но, увы, сколько их ни собирай, они так и останутся крупицами. Ее существо постоянно ускользает, как мираж. А линия горизонта – бесконечна. Как на суше, так и на воде. И я, торопливо двигаясь к горизонту, пытаюсь нагнать его. До Бомбея, до Кейптауна, до Рейкьявика и, наконец, до Багам. Я заезжаю во все портовые города. Но когда я туда добираюсь, ее уже и след простыл. Лишь остается слабый запах ее тепла в скомканной постели. Со спинки стула свисает забытый платок со спиральным рисунком – такой она носила прежде. На столе лежит раскрытой недочитанная книга. В умывальной комнате досыхают чулки. А ее самой уже нет. Расторопные матросы со всего света, почуяв меня, спешно ее увозят, чтобы перепрятать в другом надежном месте. Конечно, мне уже не четырнадцать. Я возмужал, загорел, вместо пуха на щеках пробилась густая щетина. С ходу отличаю метафору от сравнения. Но в чем-то так и остался четырнадцатилетним. И я четырнадцатилетний – нетленная часть нынешнего меня – терпеливо жду, когда ласковый западный ветер погладит мой невинный пенис. Там, откуда подует западный ветер, непременно должна быть Эм.

Вот чем была для меня Эм.

Женщина, требующая жизненного простора.

Но все же не способная оборвать свою жизнь.

Что я хочу всем этим сказать? Толком не знаю сам. Наверное – открыть неподлинную суть. Однако открывать неподлинную суть – все равно что назначить с кем-то встречу на обратной стороне Луны. Кромешная тьма, никаких ориентиров, к тому же слишком просторно. Я хочу сказать, Эм – та женщина, в которую следовало влюбиться в мои четырнадцать лет. Увы, это произошло намного позже. И ей (к сожалению) тоже было уже не четырнадцать. Мы просто ошиблись в сроках для знакомства. Как перепутывают день условленной встречи. Место и время совпали, а дата – нет.

Однако и в Эм продолжала жить девочка-подросток – оставалась в ней целиком, а отнюдь не частично. Если приглядеться внимательно, я замечал краем глаза облик этой девочки, блуждающей внутри Эм. Когда мы бывали близки, она прямо в моих объятиях превращалась то в дряхлую старуху, то в невинную девочку – так она всегда развлекалась, и нравилась мне такой больше всего. В одну из наших невинных минут я изо всей силы прижал к себе Эм, и ей стало больно. Пожалуй, я перестарался. Но по-иному не мог. Я не хотел никому ее отдавать.

Но, разумеется, пришло время лишиться ее повторно. Еще бы – матросы всего света охотятся за ней, ходят за нею по пятам. Защитить ее в одиночку мне не по силам. Ведь я не могу не спускать с нее глаз. Иногда мне требуется спать, ходить в туалет, чистить ванну, резать репчатый лук, удалять плодоножки у стручков фасоли. Требуется проверять давление в колесах. Так мы и расстались. Точнее, она покинула меня. Несомненно, за этим кроется тень матроса. Тень эта обособленна, самодисциплинированна и очень плотна, что позволяет ей легко взбираться по стенам зданий. А ванна, репчатый лук, давление в шинах – не более чем осколки метафор, рассыпаемых тенью, будто чертежные кнопки.

Она ушла; и никто не знает, как я страдал в те дни, в какой глубокий омут погрузился. Да и откуда им знать? Я сам едва припоминаю. Как мне было тяжко, как ныло у меня в груди – придумал бы хоть кто-нибудь на свете прибор, способный быстро и точно измерить печаль. Получились бы результаты, которые можно сохранить. А если бы он еще был величиною с ладонь!.. Так думаю я каждый раз, когда проверяю давление в шинах.

И вот, в завершение всего она умерла. О чем я узнал из ночного звонка ее мужа. Я не знаю ни место, ни способ, ни цель, ни причину. Эм просто решилась, и рука ее не дрогнула. Она уходила из нашего реального мира (наверняка) очень тихо. И никакие матросы со всего света с их складными сладкими речами уже не спасут ее (как и не похитят тоже) из обители мертвых. Если прислушаться за полночь, наверняка и вы сможете расслышать, как вдалеке матросы поют свою поминальную песнь.

Мне кажется, с ее смертью я навеки потерял четырнадцатилетнего себя. Так из игры выводят номер бейсбольной команды – из моей жизни дочиста был устранен пласт «четырнадцать лет». Будто его упрятали в прочный сейф, заперли на мудреный замок и затопили на морском дне. Вряд ли дверцу сейфа откроют в ближайшие миллионы лет. Аммониты и латимерии – вот безмолвные охранники этого сейфа. Чудесный западный ветер полностью утих. А матросы всего света от чистого сердца оплакивают ее кончину. Антиматросы тоже.

Узнав о кончине Эм, я ощутил себя вторым одиноким мужчиной на свете. Самый одинокий – несомненно, ее муж. Это место я оставлю ему. Я не знаю, что он за человек. Сколько ему лет, чем занимается, а чем нет? Для меня он – совершенно чужой человек. Знаю только одно: у него низкий голос, но для меня это ровным счетом ничего не значит. Он матрос? Или он против матросов? Если второе, значит, мы с ним заодно. А если первое… я все равно ему сочувствую. И даже готов чем-нибудь помочь.

Но мне не следует сближаться с мужем моей прежней подруги. Имени его я не знаю, адреса – тоже. А может, он уже лишился и того, и другого? Ведь кто он? Самый одинокий мужчина на свете. На прогулке я сажусь на скамейку перед статуей единорога (которая стоит в парке, расположенном вдоль моего обычного маршрута). Глядя на холодящие струи фонтана, я думаю об этом человеке. И по-своему представляю, что значит быть самым одиноким мужчиной на свете. Что значит быть вторым одиноким мужчиной на свете, я уже знаю. А вот самым одиноким на свете – пока нет. Между вторым одиноким мужчиной на свете и самым одиноким мужчиной на свете – глубокая пропасть. Пожалуй. Причем не только глубокая, но и жутко широкая. Настолько, что из останков птиц, не долетевших с одного ее края до другого и упавших по пути, на дне пропасти сложилась высокая гора.

Однажды ты вдруг станешь «мужчинами без женщин». Этот день нагрянет к тебе внезапно, без малейшего предупреждения и подсказки, без предчувствия и внутреннего голоса, без стука, не откашлявшись. Поворачиваешь за угол и понимаешь, что ты уже там есть. А вернуться невозможно. Там, за поворотом, у тебя остался единственный для тебя мир. И в этом мире тебя будут называть «мужчины без женщин». В строгом множественном числе. Стать мужчинами без женщин. Как это мучительно и больно, понятно лишь мужчинам без женщин. Потерять чудесный западный ветер. Лишиться навеки (миллионы лет – близкий к вечности срок) четырнадцатилетия. Слушать, как далеко матросы нежно затягивают жалостную песнь. Лежать в потемках на морском дне в компании аммонитов и латимерий. Звонить чужим людям во втором часу ночи. Отвечать во втором часу ночи на чей-то звонок. Договариваться о встрече с незнакомцем в любом удобном месте на промежутке между ведением и неведением. Проверяя давление в шинах, окроплять скупой слезой сухой асфальт.