А Сулейман Великолепный действительно глядел на девочку, словно бы впервые в жизни, хотя показывали ему дочь и в день ее рождения, и потом видел он ее в толпе служанок. Видел, но не обращал никакого внимания. Михримах была одной из многих, удел ее – замужество, она награда для кого-то, кто предан османскому престолу настолько, что султан пожелал выделить этого человека. Верным и преданным дарят племенных кобылиц, драгоценности, оружие… бывает, дарят и дочерей. А каков он, этот подарок, – дело уже десятое, главное – внимание султана.

И лишь сейчас, когда чернокожий евнух пробудил страшные сомнения, когда ядовитая змея ревности тысячей голов жалила сердце султана, наполняя его ядом сомнений и болью страдания, Сулейман Великолепный решил наконец взглянуть на свою дочь.

Свою ли?

Даже странно, как дорога́ султану стала Михримах именно в эту минуту, на пороге, возможно, непоправимого. Это дитя, пока еще угловатое, не налившееся женской прелестью, плод любви его и Хюррем… или любви Хюррем и кого-то другого.

Довольно, решил Сулейман. Хватит. Пускай потом его ждут ночи, исполненные адского пламени, пускай по пятам ходят две тени – Хюррем и Ибрагима-паши, самого дорогого сердцу друга, самого больно ранившего предателя, верного себе, но не султану, даже после смерти, – пускай так. Пускай. Но он должен узнать правду.

– Открой лицо, – попросил Сулейман мягко.

Михримах все равно вздрогнула, затрепетала. Не только как учили, – от страха тоже. И немного еще от стыда: пускай отцом был ей султан, но еще и первым мужчиной, перед которым она должна была откинуть чадру. А если не отцом, тогда тем более стыдно!

Она, конечно, привыкла к тому, что когда они вдвоем с сестрой, то чадру носит лишь одна из них, та, которая сейчас «служанка»… И, конечно, чаще всего ею была младшая, Орыся. Но ведь это в гареме, там мужчин нет. Есть евнухи – и есть иногда мальчики, которые к тому же братья. Причем старшим из них теперь в гареме тоже делать нечего.

Но отказать султану, повелителю Блистательной Порты, было нельзя. Не в человеческих это силах, и уж тем более не в силах слабой женщины.

Михримах повиновалась. Стояла молча, глядя в пол, кусала губы, хотя должна была улыбаться. Но стыд и страх оказались сильнее науки.

Сулейман вглядывался в черты дочери. Вот этот разрез глаз – наследство от Хюррем, несомненно. Нос с горбинкой вроде бы его… но у Ибрагима горбинка тоже имелась! Кто сейчас разберет? Губы… чьи это губы? Изгиб чьих уст они повторяют? Кто целовал Хюррем в ту ночь, когда была зачата Михримах?

Фигура у нее будет материнской, султан видел это уже сейчас. И рост тоже такой, как у матери. Что ни говори, а похожа Михримах была на ту, которая для Сулеймана сейчас казалась драгоценнее всех сокровищ. На ту, которую, возможно, он скоро отправит на смерть, ибо нет преступления для женщины горше, нежели измена мужу. А если муж твой правит империей, то вина тяжелее втройне.

Томительно текли секунды, все реже звучали раскаты грома за окном и вскоре вовсе затихли, сменившись монотонным шумом дождя, а Сулейман все стоял, вглядываясь в напряженное девичье личико, не в силах заставить себя осуществить то, что должно. Наконец медленно, будто сам себе подписывал смертный приговор, откинул с висков Михримах тяжелую волну русых волос.

И замер, веря и не веря собственным глазам, в состоянии лишь мысленно благодарить Аллаха за милость, за то, что приговор отменили в последний момент, что все теперь будут живы и счастливы. Стоял так, сам не ведая сколько, уставившись на гладкую девичью кожу на висках, – никакой проклятой родинки, благодарение небесам! – и, может, простоял бы всю ночь, если б Михримах не покачнулась и не вздохнула судорожно, прикрыв глаза. Тогда Сулейман спохватился, отпустил дочь, и Михримах тут же тяжело осела на ковер.

– Что с тобой? Здорова ли? – В голосе отца звучало искреннее участие и, может быть, даже нечто большее. Радость? Разочарование? Михримах не знала. Знала лишь, что сейчас пришло ее время.

– Наверное… здорова… великий султан, я… – Рыдания прорвались, и были они совершенно искренними: девочка слишком много пережила за этот вечер. – Я была совсем не одета! Он схватил меня за руку и потащил! Я не знаю, что… чем я виновата… я упражнялась…

Горло перехватило, и Михримах начала беспомощно раскачиваться, сидя на ковре, тяжко, со всхлипами хватая ртом воздух. Сулейман бросился на колени сам, держал дочь за плечи, успокаивал, говорил, что виновный обязательно понесет тяжкое наказание.

– Не надо наказания! Просто разреши мне… ты султан… разреши надеть чадру! – И Михримах снова горько расплакалась.

– О, Аллах! Прости меня, дочь. Конечно, ты можешь надеть чадру. И я подумаю, чем вознаградить тебя за этот день, клянусь Пророком, мир ему! Ты будешь довольна.

Михримах прижималась к плечу отца и радовалась, что лицо ее привычно скрыто. Из глаз лились слезы, а губы сами собой складывались в довольную улыбку.

Чуть позже, когда стражи раз и навсегда увели визжащего, лепечущего что-то про ведьм Кару, когда султан лично, своим платком вытер дочери слезы, стража робко доложила, что султанша ждет у дверей.

Сулейман вздрогнул. Да, он сам запретил пускать к себе Хюррем-хасеки. Но было это, казалось, вечность назад. С тех пор все изменилось. Он сам изменился.

Он встал и вышел, чтобы встретить свою любовь, свою жизнь, свою хасеки.

– Прости меня, – сказал при всех, демонстративно не замечая, как округлились глаза стражей. И точно знал: Хюррем его поймет.

– Мой султан вправе проверять слова людей, говорящих ему об измене. – О да, Хюррем всегда была смелой и умела называть вещи своими именами. – Пусть молит о прощении тот, кто потревожил покой моего султана лживыми речами.

– Скоро он ни о чем не сможет умолять, – небрежно махнул рукой Сулейман и улыбнулся супруге. А его хасеки подалась ему навстречу. Как обычно.

* * *

Когда Михримах уходила обратно в гарем, мать обернулась к ней и одними губами произнесла:

– С тобой мы поговорим позже.

Михримах послушно кивнула. Она понимала, что разговор не будет ни легким, ни приятным. Хюррем-хасеки терпеть не могла, когда кто-либо нарушал ее приказы, а Михримах, честно скажем, напроказничала вдоволь.

Но понимала Михримах и другое.

Гроза в этот раз обошла стороной ее и ее семью.

Орыся пришла в себя на кушетке.

Как-то медленно возвращалась она в этот мир, не сразу, странно и в то же время привычно: сквозь тягостный мрак, сквозь сладостную истому… желание снова закрыть глаза и забыться, чтобы в том забытьи увидеть что-то, от нее ускользнувшее… или вовсе ничего не увидеть…

А потом мутная пелена вдруг разом соскользнула с ее глаз и сознания.

Изразцовый потолок, белый с зеленым. Тень от оконного переплета в левом углу, обрамляющие стекла контуры сетчатых рам – восьми-, а не шестигранные.