его разновидностью («про себя») связано весьма опосредованно. Впрочем, подобные нюансы никогда не мешали консервативным критикам полагать, что читающий для развлечения конвенциональным, «немым» способом также допускает оплошность, отдаваясь во власть авторской фантазии, за которой, как заметил Фрейд, всегда угадывается непристойность, нисколько не умаляемая той сублимацией, которую желание автора претерпело в литературном тексте. Подозрение критиков чтения тем самым простирается гораздо дальше античного: читающему они вменяют не подчинение, а активное взаимодействие с объектом наслаждения.

Сопровождаемая неумолчной пропагандой чтения как практики, сочетающей невинное удовольствие с общей пользой, книга при этом остается объектом довольно смутным. Все адресуемые ей формы почитания и фетишизации, наряду с систематическими ограничениями ее обращения со стороны властей, что интеллектуалы воспринимают как проявление крайнего обскурантизма, в равной степени доказывают, что книга служит для частичного объекта контейнером, упаковкой. Будучи не чем иным, как коробкой с крышкой в виде обложки, книга полностью соответствует объекту, сыгравшему важную роль в случае Доры, – шкатулке, предположительно наполненной драгоценностями. Из анализа Доры известно, что эта шкатулка обречена оставаться заполненной не до конца, на что недвусмысленно указывает особо отмеченный анализанткой эпизод ссоры между ее родителями из-за подаренного отцом украшения, которому мать отказывалась дать место не только на собственном теле, но и в своей шкатулке. В этот момент Дора испытывает желание – она считает, что отвергнутое матерью вполне подошло бы ей самой:

– Раньше я тоже очень любила украшения. Но после болезни я больше не выношу ни одного из них. Тогда, четыре года назад… была большая ссора между папой и мамой из-за какого-то украшения. Мама хотела носить в ушах каплевидные жемчужины, но папа это не любил и вместо этих жемчужин принес ей браслет. Она была в ярости и сказала ему, что если он уже растратил столь много денег, чтобы подарить то, что она не любит, то ему остается только подарить это другой.

– И тогда Вы подумали, что охотно бы это приняли?[56]

Механизм этой передачи объекта, на пути которого Дора испытала искушение оказаться, чрезвычайно характерен для чтения: читающий книгу, особенно на самом начальном уровне освоения практики чтения в раннем детстве, не столько следует за прочитанным, сколько изыскивает в нем эпизоды, совпадающие с явным содержанием своего фантазма. За эквивалентом именно этого фантазма Фрейд застает Человека-крысу, вынужденного сознаться в своей маленькой жестокой мечте о крысе, проникающей в задний проход дамы. Откровенно садистский характер этой мечты не имеет здесь решающего значения – трансгрессивной и отвечающей запросу наслаждения ее делает вовсе не он. Садистический оттенок здесь является плодом смещения, указывающим на те границы, которые субъект готов в своем наслаждении переступить и которые, как выясняется из данного невротического случая, проводятся им в согласии с отцовскими воззрениями на допустимые пределы удовлетворения при помощи языка. Читая, ребенок также поначалу учится выхватывать из текста то, что с точки зрения носителя отцовского достоинства было бы расценено как выходящее за эти пределы и носящее нелепый, чрезмерный характер. Факт этот в психологии чтения оценен не в полной мере, однако для анализа он обладает некоторым значением, проливая дополнительный свет на формирование влечения к книге.

Так, сновидение, в котором Дора непринужденно читает «большую книгу», названную Фрейдом «энциклопедией», – для чего ей понадобилось устроить отцу пышные похороны с участием всех членов семьи – указывает на меру того первоначального наслаждения, которое читающий может от книги ожидать. Вместе с тем фрейдовская догадка, что девушка услаждала себя чтением медицинского справочника, для ее пола и возраста считавшегося неподходящим из-за определенных физиологических деталей, осталась логически незавершенной. Судя по кругу чтения, субъект неизменно выбирает запретные сюжеты, которым, впрочем, нет никакой нужды быть чересчур откровенными или скабрезными. Их запретность – следствие не общеизвестного содержания, а намерения субъекта найти в тексте совпадение сколь угодно крошечного эпизода с собственным маленьким, ревниво оберегаемым секретом, который он опрометчиво, но упорно полагает для себя основополагающим. Вот почему в сновидении фигурирует самая заповедная книга, из которой преждевременно созревший (созревание это обычно называют «половым», хотя к разделению полов в сексуации оно не только не имеет отношения, но даже временно его приостанавливает) субъект надеется вычитать то предельное знание, которое от него предположительно скрывали. Озарение, посетившее Фрейда в ходе анализа Доры и не оцененное впоследствии должным образом, состояло в том, что субъект ищет в чтении не услаждения новизной, а повторения, желая, чтобы книга воспроизводила уже известную ему постыдность. Неслучайно сходный урок можно извлечь из сочинений де Сада, которые искушенному читателю ничего нового не сообщают.

О том же говорил и Фрейд, когда намекал на неспособность Доры почерпнуть что-то новое из приставаний господина К., – все необходимое, равно как то, от чего она в этих посягательствах отказывалась, по мнению Фрейда, ей уже было известно. Его упорство в этом вопросе вызывает сегодня настоящее возмущение, поскольку интерпретируется как виктимблейминг, приписывающий юной жертве осведомленность о мужских сладострастных намерениях и тем самым (при отсутствии сопротивления им) заведомое на них согласие. Чего подобная критика не замечает, так это уточнения Фрейдом одного из самых принципиальных своих открытий, связанных с принципом повторения. Если субъект не может почерпнуть из книги ничего принципиально нового, то убежденность в обратном и попытки поставить чтение на службу просветительскому прогрессу – не более чем утопия. Книга предназначена не для сообщения знания, а для потенциального оформления некоего ценного для субъекта момента, которого в ней на деле может и не оказаться. Само функционирование литературы как культурного института, все время подсовывающего субъекту очередную и случайную книгу, не предполагает извлечения читающим из текста в точности того, что могло бы вызвать в нем ответную реакцию стыда и сладострастия. Подобные совпадения крайне редки, хотя сама их вероятность и подогревает интерес к чтению. Его широкое распространение при этом обеспечивается тенденцией делиться даже не принесшими удовлетворения текстами, в которых читающий тем не менее распознает потенциал возможного совпадения, что побуждает его передавать эстафету дальше.

Описанная модель существенно противоречит культурологическим воззрениям на литературное творчество, усвоившим юнгианскую версию, в которой пристрастие к литературе питается универсальной и ограниченной номенклатурой повторяющихся сюжетов, с которыми субъект может идентифицироваться, прозревая в них очертания собственной судьбы. Вопреки этому мнению, читающий, даже приобретя немалый опыт, так или иначе продолжает искать в тексте отголосок набора означающих, которые некогда обеспечили ему первичный доступ к наслаждению. Посредством этого отзвука субъект и взаимодействует с текстом на уровне влечения, что опровергает также другой подхваченный неофрейдизмом миф о плодах искусства, якобы востребованных потому, что они способны, простимулировав желание, бесповоротно изменить субъекта, а