С Ури иногда бывает, что он заговаривается – возьмет и скажет что-нибудь невнятное, вроде стихов, которые мы проходили в школе, когда я еще туда ходил. Ури обернулся, посмотрел на меня и, конечно, сразу увидел, что я ничего не понял.

– Ты можешь повторить то, что я сказал? – спросил он.

Повторить-то я точно мог, хоть и не понял.

– Но это не самые страшные проблемы, они смываются потоком времени, как грязь со стены, – сказал я быстро.

– Цены тебе нет, Клаус, – засмеялся Ури и начал мыть подстилки под свиньями, а я взял морковку из ящика на полу и стал грызть.

– Ты, небось, голодный, – сказал Ури. – Я сейчас тут домою и пойду готовить завтрак. Так что приходи через час пить кофе.

Ждать целый час было трудно, очень бурчало в животе, но я погрыз еще немножко морковки и стал придумывать, что Ури может приготовить на завтрак. Пока я смешивал в миксере корм для свиней, у меня перед глазами проходили разные замечательные картины, вроде сосисок с капустой или шмальценброда с картофельным салатом. Потом среди этих картин появилось лицо фрау Инге – я так размечтался о завтраке, что даже не заметил, как она вошла. Она почему-то была в том самом нарядном платье, в котором она вчера ходила на праздник, глаза у нее были усталые а волосы – не причесаны. Я вспомнил, как Ури ночью тоже спал в кресле одетый, и мне стало казаться, что у них что-то случилось. Тем более, что фрау Инге не улыбалась, как обычно, а смотрела на меня как-то недобро, – наверно, из-за мамки. Я только не мог понять, как она узнала, какие ужасные вещи мамка плела про нее ночью Петеру. Но это было неважно, – важно было, что она про это знает и сердится за это на меня.

Она что-то сказала, – я не расслышал, что, – и быстро ушла, и я совсем расстроился, потому что не знал, идти мне к ним завтракать или нет. Я стоял и все крутил и крутил в миксере похлебку для свиней, хотя она давно уже была готова, и с трудом удерживался, чтобы не заплакать. Как-то вдруг получилось, что никто-никто на свете меня не любит: мамка отпустила меня среди ночи и не попросила остаться, а фрау Инге все равно сердится на меня из-за мамки. И даже к Отто я не могу пойти, как раньше, чтобы все ему рассказать: Отто теперь стал дружить с фрау Штрайх больше, чем со мной, и совсем не радуется, когда я к нему прихожу. Мне даже иногда кажется, что он хочет, чтобы я поскорей ушел.

Тут кто-то налетел на меня сзади и больно ударил под коленки, так что я чуть не упал. Это был мой друг Ганс, и мне стало стыдно, что я про него совсем забыл, а ведь он один-единственный меня любит. От этого я огорчился еще больше, потому что мой Ганс за последнее время здорово вырос, и я теперь ужасно боюсь, как бы фрау Инге его не зарезала, когда у нее будет большой заказ из колбасной фабрики. Я все время собираюсь попросить ее, чтобы она его вообще не резала, а оставила на развод – у нее есть такие кабаны на развод они живут в отдельном загоне, их не режут, а кормят специальной едой и запускают к свиньям, когда у маток течка. Карл любил говорить, что у него руки чешутся их всех перерезать, потому что они – типичные представители класса паразитов. Но мне все равно, пусть Ганс будет паразит – только бы фрау Инге оставила его жить в свинарнике, чтобы мне было с кем дружить.

Я повез тележку с кормом в свинарник, а Ганс с радостным хрюканьем побежал за мной. Когда я разливал пойло по кормушкам, я подумал, что просить фрау Инге про Ганса не поможет, потому что вспомнил, как она велела, чтобы я прекратил нежничать с Гансом – она так и сказала

«Прекрати с ним нежничать, а то ты создаешь моральную проблему». Я не знаю, что такое «моральная проблема», а когда я спросил про это у мамки, она шлепнула меня по губам и сказала, чтобы я не умничал. Наверно, она тоже не знает, но это точно что-то плохое.

Я решил не рассказывать Гансу про эту моральную проблему – зачем его пугать, что его каждый день могут зарезать, если я все равно не могу его спасти? Я просто присел возле него на корточки и начал чесать его за ухом, и тут вдруг громко зазвонил колокольчик у ворот. Я очень удивился, потому что фрау Инге не говорила, что она кого-то ждет, и пошел посмотреть, кто бы это мог быть. На улице моросил противный холодный дождик, из-за которого было трудно разглядеть, кто стоит у ворот в длинном прозрачном плаще, но это точно был кто-то незнакомый. Рядом с незнакомой фигурой в длинном плаще был припаркован незнакомый темно-красный Оппель. Я нарочно шел к воротам медленно, чтобы сперва рассмотреть, кто это приехал, – фрау Инге не любит, когда я открываю чужим. Сейчас еще не так, а когда у нас жил Карл, так она просто запрещала мне открывать ворота.

Но когда я подошел ближе, то увидел, что это вовсе не незнакомые люди, а две профессорши из Верхнего Нойбаха – как раз те самые, которые поссорились с фрау Инге из-за начинки лукового пирога. Они очень друг на друга похожи, только одна красивая, а вторая страхолюдная. Страхолюдная звонила в колокольчик, а красивая выглядывала из Оппеля и кричала страхолюдной:

– Звони, звони еще, Доротея, она точно дома!

Потом она заметила меня, – я как раз остановился, чтобы решить, открывать им или нет, – и начала махать мне изо всех сил:

– Отвори ворота, Клаус, мы знаем, что фрау Инге дома!

Я очень испугался – откуда она могла знать, что меня зовут Клаус, разве я был с ней знаком? И я не стал им открывать, а побежал к фрау Инге сказать, что к ней приехали те самые профессорши из Верхнего Нойбаха. По дороге я вспомнил, как один раз мамка и Эльза мыли посуду на кухне и думали, что я не слышу, так они говорили про этих двух такое, такое, такое! – нет, я ни за что не мог бы это повторить.

В кухне было тепло и пахло чем-то вкусным, но фрау Инге не позвала меня есть, а спросила, зачем я пришел. Когда она услышала, какие гости явились к ней в красном Оппеле, она нисколько не обрадовалась. Сперва она сомневалась, впускать их или нет, но они все не унимались и трезвонили в колокольчик, как ненормальные. Так что она велела мне пойти и открыть им калитку.

– Ничего не поделаешь, – сказала она, – они дамы настырные, они будут стоять у ворот, пока мы их не впустим.

Но я все не уходил и топтался на пороге, потому что не знал, возвращаться мне на кухню или нет, и слышал, как Ури спросил:

– А почему их называют так коллективно – «профессорши»? Они что, профессорские жены или сами профессора?

– Кто как, – ответила фрау Инге. – Твоя прекрасная Доротея – и жена, и профессорша, а Вильма – только профессорша.

Я подумал, что мамка опять наврала, потому что раз у одной из них есть муж, значит, того, что они тогда с Эльзой плели, быть не может. Тут фрау Инге заметила, что я все еще не ушел и сказала:

– Иди уже, наконец, впусти их, Клаус, и веди их прямо сюда, не давай им болтаться по двору и все разглядывать. Небось они за тем и явились без приглашения.

И мне сразу стало очень весело и хорошо – я ведь знаю фрау Инге: уж если я приведу этих профессорш на кухню, так она и мне даст поесть. Поэтому я улыбался, когда отворил им калитку, и страхолюдная сказала красивой: