Вообще здесь, в нашей лесной глухомани скрыта какая-то тайна. Тут почти нет и давно не было евреев, – говорят, и до Гитлера их, то есть нас, было здесь немного. Еврейское кладбище в Цвайбрюккене подтверждает это: оно такое маленькое, и основная масса могил относится к прошлым векам. Я боюсь, семье твоей бабушки было здесь одиноко. Однако многие городишки в наших окрестностях носят фамилии моих школьных друзей – я уже побывал в Канделе, Манделе, Гинзбурге, Ландау и Майзеле – значит, все они отсюда родом. Можешь им это при случае сообщить.

Но это все между прочим, а по делу я хотел объяснить тебе, что меня здесь удерживает, если такое вообще можно объяснить. Да, ты права, меня здесь удерживает Инге, или, как ты называешь, ее «эта женщина». Мне странно слышать такое определение от тебя – тебя ведь столько раз так обзывали, и ты знаешь по себе, как это обидно и несправедливо. Ты спрашиваешь, люблю ли я ее. Я не знаю, что значит «любить», слово это потеряло для меня смысл вместе со многими другими важными словами. Люблю ли я тебя? Любил ли я Ирит? Ведь оказалось, что мне было легче с нею расстаться, чем продолжать нашу душераздирающую драму. Был ли я виноват в этом? Мог ли я вести себя иначе?

Но я не хочу возвращаться к тому страшному времени, когда мне легче было числить себя среди мертвых, чем среди живых, потому что среди живых мне было неуютно. Я только пытаюсь объяснить тебе, что привязывает меня к Инге. Ты только не смейся, но я думаю, что она меня приворожила – она сама полушутя называет себя ведьмой и говорит, что пару веков назад ее бы сожгли на костре. Знаешь, бывают минуты, когда я в это верю, потому что ворожбой ли, колдовством ли, не знаю, но она вернула меня к жизни. Тем более, что место здесь вполне подходящее для колдовства: всего в паре километров от нас находится гора Лемберг, где ведьмы когда-то плясали на Вальпургиеву ночь, если ты еще помнишь ваши немецкие легенды. Кто их знает, может, они и сейчас там пляшут, – во всяком случае, здесь, в деревне, одна половина жителей подозревает вторую (а вторая – первую), что они лешие, ведьмы и колдуны. Но кто бы они ни были, мне здесь хорошо и спокойно. Если тебе так легче, можешь рассматривать это место как санаторий для нервнобольных.

Ну вот, а теперь, когда я написал тебе о главном, я постараюсь удовлетворить твое любопытство и описать тебе внешнюю сторону своей жизни. Я живу в очень старинном замке, на три четверти разрушенном и на одну четверть пристойно модернизованном. Я думаю, что ты – с твоим изысканным чувством прекрасного и любовью к европейской культуре – сумела бы по-настоящему оценить красоту моего временного жилища. Ты заметила? – я пишу «временного» и потому (но не только потому) не приглашаю тебя приехать и восхититься. Ведь ты сама внушила мне, что нога твоя никогда не ступит на проклятую немецкую землю, и я тебе верю, потому что вера в тебя – это, пожалуй, единственная вера, которая у меня осталась, – если не считать, конечно, вновь приобретенной веры в нечистую силу.

Но вернемся к замку. Он построен из местного кроваво-красного камня, из которого в этой округе построено все —от дровяного сарая до Фрайбургского собора. Представляешь, какая это красота – красные зубчатые стены на склоне горы в кольце густого темно-зеленого леса, над которыми взлетают ввысь мрачные красные башни со стрельчатыми бойницами! Последний художественный штрих внешнему виду замка придает многоцветная мозаика, искусно выложенная над его старинными двустворчатыми воротами несколько веков назад. Наш дурачок Клаус – я часто его цитирую, потому что в его словах мне слышится необъяснимая мудрость юродивого, – так описывает эту мозаику: «На этой картинке пять рыцарей на конях барахтаются в мыльной пене, которая сливается на них сверху из какой-то невидной нам стиральной машины». Похоже, эти рыцари подъехали к воротам снизу из деревни по извилистой горной дороге.

А ведь внутри замок еще красивей, чем снаружи. Честно говоря, до сих пор я видел только комнаты и переходы, доступные поверхностному обзору, и лишь недавно обнаружил, что можно проникнуть в ту часть замка, которую я считал запретной. Дело в том, что замок по сути состоит из трех замков разного возраста: самый древний, построенный еще в двенадцатом веке сильно разрушен, средний тоже разрушен, но не так сильно, а самый юный – всего лишь середина шестнадцатого века, совсем дитя, ха-ха-ха! – неплохо сохранился. Его возвели (не могу употребить глагол менее возвышенный применительно к такому архитектурному чуду) уже предки Инге, а она его частично перестроила и модернизовала.

Признаюсь, я несколько раз пытался пробраться в запечатанные семью печатями старинные покои, но мне это оказалось не под силу, тем более, что когда Инге об этом узнала – дурачок Клаус проболтался, – она учинила мне страшный скандал. Она кричала, что это опасно, потому что там все рушится, и умоляла меня больше туда не лазить. И я пообещал прекратить свою поисковую активность, тем более что работы у меня тут по горло и времени на детские глупости нет.

А теперь самое интересное: у нас тут произошли разные мелкие перетасовки, в результате которых замок повернулся ко мне передом, а к лесу задом. Все началось с того, что к нам в гости повадились две местные профессорши-лесбиянки, – предупреждаю, никакого отношения к здешним колдунам и чародейкам они не имеют, они – из университетских кругов. Тебе может показаться, что я совсем зарапортовался – то у меня шабаш леших и ведьм, то шабаш лесбиянок и профессоров, но ничего не поделаешь: такова реальность здешней жизни. Так вот, эти две прекрасные дамы, – впрочем, прекрасная из них только одна, а вторая – страшней войны, вся составлена из разнокалиберных осколков стекла, – но эта деталь нисколько не снижает интенсивности их взаимной страсти; о чем это я? Ах да, так эти дамы последнее время зачастили к нам, и мы с Инге никак не можем решить, ради кого из нас: ради Инге, ради меня или ради замка. Не исключено, что ради всех троих.

Внешним предлогом их визитов служит профессиональный интерес Вильмы – это та, которая красивая, – она пишет книгу о средневековой архитектуре этих мест, а Доротея, – та, что из осколков стекла, – просто сопровождает ее, ибо они неразлучны. И вот в связи с этой книгой они жаждут осмотреть замок. Ты спросишь, почему они возникли с этим требованием именно сейчас, и я мог бы тебе это объяснить, но это тоже отдельная история, так что ее я расскажу тебе как-нибудь отдельно. Но суть состоит в том, что именно сейчас они буквально атакуют Инге и настойчиво требуют разрешения обойти все запертые покои, залы, лестницы, подвалы и переходы. Инге не решается пускать их одних и, если очень уж занята, то посылает меня их сопровождать при условии, что мы не будем заходить в помещения, огороженные веревками. Когда-то, когда Инге перестраивала жилую часть замка, какие-то специалисты огородили особо опасные места.

Мои подопечные – дамы любопытные, любвеобильные и любознательные, а главное – большие борцы (или лучше «борицы»? или, может, «поборницы»?) за права человека. И потому вперемешку с лекциями по истории и архитектуре феодальных княжеств Баден, Пфальц и Вюртемберг я в придачу к каждой экскурсии получаю суровый втык за свое дурное обращение с палестинцами. От полного морального уничтожения меня спасает только их еще не полностью угасшее, но стремительно угасающее на глазах немецкое чувство вины перед евреями.