Неуправляемость нарастала по мере того, как республики демонстрировали свою суверенность, стремясь то ли спастись в одиночку, то ли что-то доказать теряющему власть Кремлю.

После 17 ноября 1990 года маятник пошел в сторону «закручивания гаек». Началась демонстрация поворота к «сильной руке». Политическая борьба вступила в новый этап. Мне не было там места. В то время в своем понимании перестройки нашего социализма я уже серьезно расходился с партийным руководством, остававшимся, по существу, верным старым догмам ленинизма. Уходить из КПСС я не собирался, все еще надеясь на ее трансформацию. С другой стороны, не принимал примитивный, митинговый антикоммунизм демократов. И как оказалось, не ошибся, считая, что «антикоммунистическая демократия» ущербна и не сможет естественно войти в приемлемый для постсоветских условий политический спектр. Центристская позиция социал-демократов, которую я разделял, существовала только в воспаленном мозгу небольшой группы политиков и не имела серьезной поддержки народных масс.

Освобожденный Горбачевым с поста министра по настоянию сторонников силовых методов решения политических проблем, я вскоре заметил и недовольство демократов. Отсиживаюсь, мол, не оправдываю надежд, продолжаю поддерживать президента. Они были правы. Так уж получилось, что я, как и многие, остался один, сам по себе, не примкнул ни к одной из множества новых политических групп. Если внимательно посмотреть мою карьеру, то «политическое одиночество» встречается в ней довольно часто. Во многом это происходит и происходило из-за моего воспитания и характера.

А Михаила Сергеевича Горбачева я действительно всегда поддерживал. И виноват в том, что считал важным поддерживать даже тогда, когда наши взгляды на проблему в чем-то расходились. В свое оправдание скажу, что делал это сознательно, поскольку верил, что курс «перестройки», ставший курсом на демократические преобразования экономики и общества, – верный курс. В русле исторической перспективы общечеловеческого развития его невозможно изменить. Затормозить можно, хаосом безвластия замучить людей тоже, оказывается, можно… Однако все равно этот процесс не остановить. И возврата назад нет.

Я был убежден, что Горбачев искренне и глубоко понимает необходимость и неизбежность коренного преобразования страны, ее экономики, политической системы. Мне нравилась его внутренняя демократичность, мягкость, человечность. В то же время в это трудно поверить, но самый большой реформатор нашего века страдал своеобразным догматизмом. Слепая, какая-то фатальная приверженность «социалистическому выбору» очень ему мешала. И ее давно, по крайней мере, значительно раньше, чем он впоследствии это сделал, следовало бы теоретически примирить и совместить с полноценной нормальной рыночной экономикой, допускающей частную собственность на средства производства, а значит, и… «эксплуатацию». Я не понимал демократии без рынка, рынка – без частной собственности, частной собственности – без «эксплуатации» и в этом был ближе к «демократам», чем генсек. За что и критиковали меня товарищи по партии. Объясниться с Горбачевым было довольно трудно. По-видимому, он не хотел этого и шутливо уходил от разговора: «Да знаю я твои заблуждения…» Тем не менее сомнения у меня были, и я для успокоения души как-то написал жалобное письмо, выдержку из которого привожу здесь:

…Я не скрываю своих взглядов, и тем более я не намерен скрывать их от Вас. Вместе с тем в последнее время я ощущаю какое-то расхождение между своим пониманием отдельных сторон политики, стратегии и тактики перестройки и «официальным» курсом.

…Я должен коротко изложить свою позицию.

1. В экономике я за постепенный, взвешенный, дозированный переход от централизованного планирования к регулируемому рынку. За смешанную экономику. За допущение (под контролем) частной собственности. А значит – и эксплуатации.

2. В отношениях с республиками. Перестать их уговаривать, а тем более держать насильно. В основе может быть только взаимная заинтересованность.

Не важно, как назвать: «федерация» или «конфедерация». Существо Союза в содержании обновленного Союзного договора.

3. Я за создание Российской компартии. И лучше союз самостоятельных компартий, чем раскол КПСС по платформам.

4. Меня беспокоит все более и более проявляющаяся позиция части политического руководства страны. Призывы к решительному применению силы. Суть этой позиции в заблуждении, когда трудности КПСС в борьбе с политическими противниками пытаются переложить на правоохранительные органы.

На деле это приводит к сталкиванию правоохранительной системы с массами…

Несколько позже при очередной встрече он сказал мне: «Давай работай, я знаю твои убеждения!»

Обвинения М.С. Горбачева чуть ли не в организации карабахской, тбилисской, бакинской трагедий – полнейшая чушь шизофренических «писателей». Если его и можно в чем-то упрекнуть, если за это можно упрекать, так это в патологической осторожности при применении силы. Горбачев здесь абсолютный антипод Ельцину. Последний вначале бил, а потом думал.

Очевидно, что применение административных и «силовых» мер, если они не выходят за рамки закона, и необходимо, и допустимо, но окажется вредным и бесполезным, если эти меры не будут способствовать углублению демократических преобразований экономики и Союза. Что и произошло в конце 1990 – начале 1991 года, когда президент дрогнул.

Вильнюсская кровавая авантюра и беззаконие милиции в Риге конечно же не работали на укрепление дружбы народов. Политики, которые на это пошли, думали, что Союз и «дружбу» они, как прежде, будут держать силой. Жаль, что они не понимали, что именно этим они Союз разваливали окончательно.

После отставки я продолжал находиться в кругу высших государственных чиновников. Получил в Кремле огромный кабинет. Был небольшой аппарат. Готовили проекты документов, чтобы могла реализоваться неожиданно воспринятая М.С. Горбачевым идея Совета безопасности. Но я чувствовал, что Горбачев изменил ко мне отношение, что меня все более и более отстраняют от дел. На совещания, как это было раньше, к себе не приглашал. Информацию скрывали. Попасть к нему на прием стало непросто.

Мы с Е.М. Примаковым главным образом по собственной инициативе занимались массой самых различных вопросов, докладывая свои предложения президенту. Продуктивность работы была весьма низкой. Не думаю, что более эффективными были и решения «президентской кухни», которая варилась втайне от нас и от А.Н. Яковлева. В то время он находился в опале. Наши кабинеты были рядом, и мы часто советовались с ним по многим вопросам. Но о подготовке вильнюсской авантюры никто из нас не знал.

Поздним вечером 13 января позвонил мне на квартиру министр внутренних дел Литвы Мисюконис. То, что он рассказал, было для меня полной неожиданностью. Мисюконис сообщал, что не может дозвониться до руководства МВД, чтобы попытаться остановить побоище, которое идет в Вильнюсе. Армия с применением танков и спецназ, прибывший из Москвы, штурмуют телецентр, на защиту которого вышли толпы жителей города. Есть жертвы. Погибло более десяти человек. Действует какой-то Комитет национального спасения во главе с руководством компартии Литвы. Чувствовалось, что этот мужественный человек на этот раз был в полной растерянности. В еще большей растерянности оказался я. Надо было что-то делать. Но что? Я пообещал ему немедленно доложить о случившемся Горбачеву, который, надеюсь, даст команду на прекращение беззакония.