Я так и остался сидеть там, в гулкой темноте, сотрясаясь всем своим существом.

Я слышал, как Па прошаркал через двор, как звякнуло ведро, как он наполнил его водой из поилки. Потом я снова услышал его шаги и шипение заливаемого огня.

— Даже пепел и тот воняет, — пробормотал он (если я правильно расслышал) и исчез в темноте.

Когда позвякивание ведра в его руке стихло вдали, я соскользнул с капота и подошел к бочке. Заглянув в нее, я втянул ноздрями воздух. Я ничего не учуял; вернее сказать, я позабыл принюхаться в тот момент, когда увидел ухмыляющееся отражение луны, которое плавало внутри бочки в грязной каше из золы и воды.

Взошло солнце и разбудило петуха. Петух закукарекал и разбудил дикую собаку.

Собака завы–ы–ы–ыла и разбудила ворон, которые поднялись на крыло и кар–каркаркали до тех пор, пока не перебудили всех в этой блядской долине. Не удивительно, что никто и никогда не запрещал охоты на ворон.

Я выполз из моей постели, замышляя бойню. Взъерошенные птицы с большими желтыми клювами умирали в моем воображении, зарубленные острым тесаком. В голове у меня гудело от кар–кар–каркания моих кровавых утренних мыслей. Я оделся, вышел в гостиную, на цыпочках прокрался мимо комнаты Па, стараясь не разбудить его и надеясь на то, что мрачное настроение, владевшее им последние два дня, миновало.

Я страдаю конъюнктивитом — он передается по наследству в роду у Па, — и как раз в то самое утро мой конъюнкгивит чувствовал себя как нельзя более хреново.

Мои глаза так болели и чесались, словно дремота, вместо того чтобы насыпать песку, плеснула мне в глаза горчицы. Я с трудом содрал гнойную корку с ресниц и, когда наконец добрался до бочки с водой, чувствовал себя так, словно вместо век у меня выросли шершавые кошачьи язычки. Я обмакнул в воду носовой платок, откинув голову назад, положил его на глаза и вдавил кончиками пальцев мокрую ткань в глазницы. С облегчением я почувствовал, как холодная вода затекает мне под веки.

— Не одно, так другое, — подумал я. — Грехи мои взвешены, и приговор подписан. Порок и Уродство. Порча и Ущербность. Недомогание, Неприспособленность и Недужность. Неужели казни египетские будут неотступно преследовать меня до самого края могилы? — горевал я, умирая от жалости к самому себе.

— Как мне вести священную войну, — вопрошал я, ударяя себя свободной рукой в чахлую грудь, — если доспехи мои насквозь прогнили?

В отчаянии я протянул с мольбой руки к небу.

Боже, ну и утро! Я наконец очистил глаза от размягченного компрессом гноя и, жмурясь и моргая, огляделся по сторонам. Все было как всегда.

Все было как всегда, за исключением…

На столе на расстоянии вытянутой руки от меня возвышался карточный дом. Он был на добрый фут выше меня: то есть, поскольку росту во мне пять с половиной футов, дом был никак не ниже шести. На этот раз Па превзошел самого себя, воздвигнув колосса поистине небывалой высоты. При этом основание домика представляло собой квадрат размером всего лишь пять на пять карт — положенных в длину, разумеется. Я стоял как вкопанный, не смея дышать. Я боялся, что шаткое сооружение развалится от одного моего взгляда. Я сосчитал этажи. Я насчитал их ровно двадцать — двадцать рядов карт, поставленных друг на друга, — четыре фута в высоту, если считать от крышки стола, или семь футов, если считать от пола, — так что верхним картам не хватало всего каких–то двенадцати дюймов, чтобы оцарапать верхушками штукатурку на потолке!

Представьте себе только, сколько колод потребовалось, чтобы воздвигнуть здание столь величественных вертикальных пропорций!

Представляете себе, насколько хрупким и предрасположенным к обвалу было это строение? Догадываетесь, что его так и подмывало рухнуть?

— Черт подери, не хотел бы я оказаться поблизости, когда это случится, — подумал я, и на меня нахлынули воспоминания о том, как мою мамашу размазали по северной стене комнаты. И надо же было так случиться, что именно в тот момент огромный зеленый жук влетел в комнату через чуланную дверь и, громко стрекоча, врезался прямо в середину сооружения.

Шедевр моего Па обрушился внутрь; он складывался, ряд за рядом, с какой–то зловещей методичностью — строго соблюдая при этом законы симметрии — и с такой трагической неизбежностью, что у меня просто все застыло внутри. В ужасе я взирал на падение карточного дома, но потрясло меня не столько само зрелище, сколько шум, которым оно сопровождалось!

Я не верил собственным ушам: башня из игральных карт падала с таким звуком, словно ломались доски; — с таким могучим грохотом, что от него буквально содрогнулся весь дом. Наконец от сооружения осталась только кучка карт, лежавших на столе. И тут…

И тут наступила тишина; полная, абсолютная тишина.

— Разве мало того, что я — немой? Разве мало того, что глаза мои по утрам обжигает боль? Неужели еще и слух станет изменять мне и играть со мной шутки?

— подумал я.

Я стоял словно истукан, словно соляной столп и чувствовал себя так, будто на земле умерли все, кроме меня. Одинокий. Перепуганный. В ушах у меня звучали голоса, который наперебой говорили, говорили, говорили мне что–то… но я знал, о Боже, я знал…

Юкрид кинулся на другой конец комнаты, опрокинув по пути стол и рассыпав по глинобитному полу бумажные останки карточного дома. Открыв пинком внутреннюю затянутую сеткой дверь и перескочив одним махом все три ступеньки крыльца, он, охваченный ужасом, промчался вдоль фасада лачуги, завернул за угол и кинулся к мусорной куче.

По мере того как Юкрид приближался к ней, шаги его все замедлялись, как у свихнувшейся заводной игрушки, у которой кончается завод; вскоре он шагал уже очень медленно и неуверенно и наконец застыл совсем, сгорбившись более обычного, отчего фигура его стала выглядеть еще комичнее и нелепее, чем всегда. Юкрид стоял, держа руки над головой так, как это делают шимпанзе в зоопарках Широко раскрыв рот, он шарил по сторонам глазами в кроваво–красных конъюнктивит–ных ободках и дышал как рыба, выброшенная на берег.

Ужасная картина предстала его взору. Невыразимая печаль отразилась на его лице. То, чего так опасался Юкрид, действительно произошло.

Покрытый ржавчиной бак — арена гладиаторских боев, зверинец для смертников — лежал, опрокинувшись на бок, на земле. Обломки свай, на которые он опирался, торчали в воздухе, словно коричневые ископаемые кости с зазубренными концами, в то время как сам бак от удара сплющился и приобрел почти овальную форму. Проволочная крышка при этом отлетела в сторону, так что резервуар сей казался чудовищной утробой, изрыгающей блевотину смерти, беспорядочную гекатомбу выцветших и обгрызенных костей, принадлежавших монстру о тысяче хребтов, черепов и конечностей. На останках этих местами сохранились клочки шерсти, кожи или пучки перьев. Когда подоспел Юкрид, черепа все еще катились по земле.

И подле этой анатомической россыпи рядом с опрокинувшейся табуреткой лежал на боку Па в такой позе, словно он все еще продолжал сидеть. Черная кровавая лужица вокруг разбитого черепа становилась все больше и больше; из обрубка изувеченного уха вытекала струйкой водянистая, пузырящаяся кровь.