– Настоящим нашим опекуном стал Борис Леонидович, – свидетельствовала Ирина. – После свершившегося несчастья бабушка примирилась с нереспектабельным маминым романом. Борис Леонидович стал для неё источником существования, первые годы – главным, а после смерти деда – единственным. Ему мы обязаны бедным, но всё-таки человеческим детством, в котором можно вспомнить не только сто раз перешитые платья, но и ёлки, подарки, новые книги, театр. Он приносил нам деньги.

Постановление об аресте Ивинской гласило: «Установлено, что проявляла антисоветские настроения, а также настроения террористического характера. Кроме того, отец в 1918 году перешёл на сторону белых, мать репрессирована в 1941 году. На основании изложенного – арестовать Ивинскую О. В.».

Это был удар по Пастернаку и второе предупреждение. Первое было сделано в 1948 году, когда под нож пустили отпечатанные тома его «Избранного». Поэт не внял и писал сестре Ольге Фрейденберг: «Я уже стар, скоро, может быть, умру, и нельзя до бесконечности откладывать свободного выражения настоящих своих мыслей».

Речь шла о романе «Доктор Живаго». В органах знали о нём, так как Пастернак читал отдельные главы у друзей, а 23 января 1947 года заключил договор на его издание с редакцией журнала «Новый мир». Ничего хорошего для себя от выхода этого романа власти не ожидали, и следователи изматывали Ивинскую бесконечными допросами:

– Охарактеризуйте политические настроения Пастернака. Что вам известно о проводимой им вражеской работе, проанглийских настроениях и изменнических намерениях.

– Его нельзя отнести к категории антисоветски настроенных людей, изменнических намерений у него не было. Он всегда любил свою Родину.

Через пять месяцев стало известно, что заключённая беременна. Следователи сделали решающую попытку добиться от Ольги Всеволодовны нужных показаний, объявив ей, что Пастернак арестован, обещали дать свидание с ним.

И однажды, сказав, что она сейчас увидит своего любовника, надзиратель повёл Ивинскую по бесконечным подземным коридорам Лубянки. Шли долго и наконец оказались в… морге. Ольга Всеволодовна с ужасом смотрела на трупы, прикрытые холстиной, но поднять её не решалась. Надзиратель закрыл дверь и ушёл, а бедная женщина вскоре потеряла сознание.

Очнулась Ивинская в тюремной больнице, где узнала, что у неё на нервной почве был выкидыш. На этом следователи угомонились и передали её дело в суд. Обвинительное заключение гласило: «Показаниями свидетелей вы изобличаетесь в том, что систематически охаивали советский общественный и государственный строй, слушали передачи „Голоса Америки“, клеветали на советских патриотически настроенных писателей и превозносили творчество враждебно настроенного писателя Пастернака».

То есть ни по одному пункту Ольга Всеволодовна признательных показаний не дала, и судили её по наговорам «свидетелей».

Родные и Пастернак знали о беременности заключённой и переживали за судьбу ещё не родившегося ребёнка (о его гибели им не сообщили). Поэтому когда Бориса Леонидовича вызвали на Лубянку, он прихватил с собой одеяльце для ребёнка. Вместо него следователь вывалил перед «враждебно настроенным писателем» горку его книг, подаренных Ивинской и изъятых при её аресте. Приговор Ольге Всеволодовне был относительно мягким (по тем временам) – пять лет лагерей строгого режима.

– С осени 1950 года, – говорила Ирина, – в нашу жизнь прочно входит маленькая поволжская республика Мордовия, Борис Леонидович тоже пишет в эту «весёлую» страну письма, но больше открытки – из соображений конспирации – от имени бабушки. Так и подписывается – «твоя мама».

Не забывал Пастернак и детей любимой (даже в острейших ситуациях). Осенью 1952 года у него случился первый инфаркт. Поэта привезли в Боткинскую больницу и пять часов держали в приёмном покое. Там он нацарапал на клочке бумаги записку М. К. Баранович, первой читательнице и переписчице многих его произведений, чтобы она достала тысячу рублей (указав, как и у кого) и отнесла их по такому-то адресу. «По нашему адресу», – уточняла дочь Ольги Всеволодовны.

…Весной 1953 года Ивинская вернулась в Москву по первой амнистии, проведённой после смерти Сталина. И всё началось сначала. Борис Леонидович регулярно наведывался в дом 9/11 по Потаповскому переулку, пока его не сразил второй инфаркт. После выздоровления встречи с Ольгой Всеволодовной проходили (не считая общественных мест) на Чистопрудном бульваре, так как Пастернак не мог подняться на шестой этаж в квартиру номер 18, которая была для него хотя и не первым, но любимым домом.

Учительница. С начала 1950-х годов Инесса Малинкович преподавала английский язык в 612-й средней школе. Она любила детей, и они отвечали ей тем же; с одной из девочек даже дружила. Это была Ирина Емельянова, дочь О. В. Ивинской, последней любви Б. Л. Пастернака. Как-то Ирина принесла в школу миниатюрное оксфордское издание Шелли с дарственной подписью поэта.

– Ого, – сказала учительница, – какие у вас друзья!

– А что? – спросила Ирина с вызовом. – Хорошие!

Малинкович согласилась с оценкой ученицы, и Емельянова говорила позднее:

– Это был уже диалог посвящённых. В то время моя мама за эту дружбу уже который год была в лагере[30], Борис Леонидович был предметом оголтелой травли, и я, признаваясь своей учительнице в подобном знакомстве, открывала тайный кусок своей личной жизни, за которую боялась. Но она одобрила меня, и с этой минуты кончилось моё детское одиночество.

И началась дружба с человеком высокой культуры и обширных знаний. После окончания занятий Ирина часто провожала учительницу в Фурманный переулок, где та жила. Запомнилось зимнее время года:

– Мы шли вдоль Чистых прудов, мимо катка, над которым заливалась Шульженко, горели заснеженные фонари, катилась весёлая, для меня тогда недосягаемая жизнь, и Инна настоятельно допрашивала: «А какие стихи вы любите? Гумилёва? Светлова? Ну, это всё побрякушки». Она читала мне другие, «настоящие» – Тютчева, Баратынского, Батюшкова. С её голоса я узнала эту поэзию. Её глазами увидела живопись – сначала в скромных чёрно-белых альбомчиках, потом в музеях. С её голоса узнала музыку.

К дому в Фурманном подходили в сумерки. Падал тяжёлый серый снег; это нравилось обеим, и, отвечая на немой вопрос ученицы, Инна говорила:

– Да, я тоже очень люблю, когда идёт снег. Так устаёшь от всяких видов человеческой деятельности, так радуешься, что вот происходит что-то, не зависящее от человека, – снег, дождь, метель.

…Любимой учительнице И. И. Емельянова посвятила очерк «О дудочнике с Фурманного переулка», в котором писала: «Она была из нашего круга – восторженная поклонница поэзии Бориса Леонидовича, моя наставница и подруга». И это трогает: многие ли из бывших школьников помнят своих учителей и отдают им должное? Нет. Это, к сожалению, нехарактерно для нас, что и отразил К. Г. Паустовский в пронзительном по задушевности рассказе «Простите нас!», к которому мы и отсылаем читателей.