Старый Павил досадливо морщился, когда скорлупка попадала в цель. Он так погружался в свои расчеты, что, кроме них, на земле ничего не оставалось. По-моему он продолжал бы рассчитывать, даже брось в него камень. Человек работал. Ему докучали мухи. Старый Павил не обращал внимания на мух. Закончив, он бодро повернулся и увидел летевшую на него по наклонной траектории скорлупку. Он понял все. И снова взрыв.

А мы только того и ждали. Мы были в восторге. Вот какие мы смелые! Вот что мы сделали с человеком, который, конечно, умнее и лучше нас всех, вместе взятых.

Что, небольшая контузия? Пустяки. Что делал ты, комсорг Буцынь?

— Я смеялся вместе с другими.

Вместе с другими? Не важно, над чем смеяться, лишь бы вместе с другими. Не тебя упрекаю, комсорг Буцынь, я упрекаю себя. Не важно, над чем, только бы вместе с другими. Те, кто думал иначе, те молчали.

Бессловесные, тихие правдолюбцы. Я и сам был таким.

Не одобрял, но отмалчивался, зная, что если вступлюсь, никто мне голову не оторвет, разве что косо посмотрят, назовут подхалимом. На худой конец поколотят, может, сломают ребро. Но я не верил, что сломают ребро и все-таки молчал. Ох, как красиво мы умели молчать, бессловесные, тихие правдолюбцы! Нас было много.

Больше, чем бомбардиров с ореховыми скорлупками в карманах. Мы были сильнее. Если бы они не послушались по-хорошему, мы могли бы пустить в ход кулаки и одолеть их. Но мы молчали. Бомбардиры были едины, а мы разрознены. Хотя, в известном смысле слова, заодно. Наше молчание делало нас соучастниками.

Старый Павил научился себя сдерживать. Директору он больше не жаловался. Он знал, что этим ничего не добьешься. Он терпеливо сносил все. Старый Павил учил нас высшей математике.

Осенью мы поехали в колхоз. Сложив несколько стожков гороха для просушки, мы схоронились под ними.

Старый Павил, запарившись, пошел к меже скинуть лишнюю одежду. Обернувшись, он никого не нашел. Он расхаживал по полю в голубой тенниске и в не очень элегантных трусах, а мы лежали под стожками и давились беззвучным смехом. Старый Павил звал нас:

— Мальчики, мальчики!

Склонившись над стожком, попробовал кого-то вытянуть за ногу. Ужасно смешно, не правда ли? Старый Павил тоже улыбнулся, обнаружив нас. Он перестал улыбаться, когда его лягнули. Ужасно смешно, не правда ли? Нервы человека все равно что поводья игрушечной лошадки. А ну, пришпорим лошадку! Пошла, лошадка! Ох, ребята, потеха! Аха-ха, уху-ху, ихи-хи! В общем, ты был неплохим парнем, Ирбе, ведь ты же не хотел лягать по-настоящему, ты хотел лягнуть просто так, для острастки. Но не рассчитал. Всего-навсего не рассчитал. Где ты теперь?

— Ты же знаешь. Все товарищи знают.

Да, ты первым проделал тот путь, который сейчас совершает старый Павил. Тебя убило током в трансформаторном шкафу энергораздаточной станции. Ты работал, тебе дали время, час и пятнадцать минут, потом должны были подключить высокое напряжение. У тебя остановились часы, ты задержался, и дежурный включил линию. У остальных часы шли нормально. У дежурного тоже. Ты увлекся работой и, взглянув на циферблат, не заметил, что время остановилось, что вода перехлестывает через шлюзы. Может, у твоих часов не было секундной стрелки, тогда нелегко заметить остановку. Стрелки движутся медленно, глаз человеческий несовершенен. Может, ты забыл их завести? Может, рядом не оказалось друга, кто бы мог подсказать тебе, что часы стоят. Если друг не подскажет, что часы твои стали, такой друг ничего не стоит. Откроются шлюзы, и провалишься в кромешную тьму. Меня не было рядом, я был далеко, но мне пересказывали этот случай до мельчайших подробностей. Тебя убило током в трансформаторном шкафу энергораздаточной станции. Говорят, ты сам виноват. Не останавливать же всем часы из-за того, что у тебя остановились. И тех, кто делает часы, тоже не упрекнешь. Говорят, ты не проверил часы. Раз человек не проверил часы, отлично зная, что жизнь его зависит от бега времени, значит, в душу такого человека закралась ошибка. Где она, та ошибка, которая погубит меня? Не сидит ли она во мне с той поры, когда я видел, что лягают моего учителя, а я смеялся? Мне вдруг показалось, что я обнаружил в себе врага.

— Кто ты такой, Лиепа? — спрашивают меня.

— Инженер. Тяну на себе весь завод.

— Да, знаю. А помнишь?

Конечно, это была случайность. С таким же успехом на месте старого Павила мог оказаться кто-то другой.

Но знали мы или не знали, что в учительской остался только наш старик и что он скоро должен спускаться по лестнице? Чего не помню, того не помню. Сдается мне, это была простая случайность. Мы стояли на верхней площадке и поплевывали вниз, в узкий пролет лестницы. Интересно было наблюдать, как плевок, вертясь, раскручиваясь, падал вниз. Плик — доносилось каждый раз. На лестнице послышались шаги, но вскоре затихли — наверное, и старый Павил прислушивался к странным «пликам» снизу. Он просунул в пролет голову, чтобы посмотреть, что там такое. Вверх, вниз. Откуда?

Что? Почему? Плевок шлепнулся прямо на лоб. У меня сейчас такое чувство, будто мы оплевали его мысли. Не только высокий, бугорчатый, математический лоб, но самые мысли его! Какая мерзость, плевать на мысли человека лишь потому, что ты стоишь двумя этажами выше.

Старый Павил достал из кармана платок, вытер лоб.

Мы затаили дыхание. Старый Павил не бросился ловить нас, наказывать. Не пожаловался и директору. Даже не взорвался. Старый Павил был благороден. Его единственной заботой было научить нас высшей математике.

Старый Павил в нас верил. Это все мальчишеские шалости. Образумятся со временем. Станут людьми. Образумимся? Станем людьми? Но когда же, когда? Когда начинается человек? Можешь ты сказать: завтра я начинаюсь? Буду чистый и светлый, как солнце. О нет, завтра слишком рано, лучше я начнусь с послезавтра!

А почему с послезавтра? Куда торопиться, мне еще кое-что надо оплевать да лягнуть одного-другого-третьего, на это уйдет по крайней мере неделя, а уж через неделю тогда я начнусь.