и камином, и скотч мне предложил, рассказал о своей столетней матери, которая читает насквозь «Историю английского общества» Тревельяна. Хомбург, перчатки, зонтик — всё на столе, свидетельствуя о его образе жизни, а я себя чувствовал американским героем в старом кино. Далеко ж я ушел от малыша под мостом через речку, грезящим об Англии. Они накормили меня сандвичами, дали мне денег, и я пошел гулять по Лондону, упиваясь туманом в Челси, бобби бродят во млечной дымке, думая: «Кто задушит бобика в тумане?» Тусклые огни, английский солдат прогуливается, обернув одну руку вокруг своей девушки, а из другой руки ест рыбу с картофелем, гудят такси и автобусы, Пиккадилли в полночь и компашка Тедди-Боев спрашивает у меня, знаю ли я Джерри Маллигена. Наконец я снял за пятнадцать бобов номер в отеле «Мэплтон» (на чердаке) и долго божественно спал с открытым окном; наутро карильоны дули целый час около одиннадцати, и горничная внесла поднос тоста, масла, повидла, горячего молока и чайник кофе, пока я лежал там, пораженный.

А днем Великой пятницы небесное представление «Страстей по Матфею» хором собора Святого Павла, с полным оркестром и особым служебным церковным хором. Я почти все время проплакал, и было мне видение ангела у мамы на кухне, и меня снова потянуло домой в сладкую Америку. И я понял, что не важно, если мы грешим, что отец мой умер только от нетерпения, да и все мои мелкие досады не имеют значения. Святой Бах говорил со мной, а передо мной был великолепный мраморный барельеф, показывающий Христа и трех римских солдат, внемлющих: «И рек им он, не чини насилия никакому человеку, не возводи напраслины и будь доволен жалованьем своим». Снаружи, когда я обходил великий шедевр Кристофера Рена и увидел мрачные заросшие руины гитлеровского блица вокруг собора, я узрел свою собственную миссию.

В Британском музее я поискал свою семью в «Rivista Araldica», IV, стр. 240, «Лебри де Керуак. Канада, первоначально из Бретани. Синий на золотой полосе с тремя серебряными гвоздями. Девиз: “Люби, трудись и страдай”».

Мог бы догадаться.

В последний миг я открыл «Старый Вик», ожидая своего поезда к судну в Саутгемптон. Давали «Антония и Клеопатру». То было изумительно гладкое и прекрасное представление, слова и всхлипы Клеопатры прекраснее музыки, Энобарб благороден и силен, Лепид крив и потешен на пьянке на лодке у Помпея, Помпей воинственен и жёсток, Антоний матер, Цезарь зловещ, и хотя в антракте культурные голоса в вестибюле критиковали Клеопатру, я знаю, что видел Шекспира так, как его и надо играть.

В поезде по пути в Саутгемптон мозговые деревья росли из Шекспировых полей, а грезящие луга полны ягнячьих точек.

Исчезающий американский бродяга

Американскому бродяге в наши дни трудно бродяжить ввиду усилившегося полицейского наблюдения на шоссе, железнодорожных сортировках, морских побережьях, речных днах, набережных и в тысяче-и-одной пряточной норе в промышленной ночи. В Калифорнии барахольщик, первоначальный исконный типаж, который ходит из города в город с припасами и постелью на спине, Бездомный Брат, уже практически исчез, вместе с древней золотопромывающей пустынной крысой, который, бывало, бродил с надеждой в сердце по бедующим городкам Запада, что ныне до того процветают, что старые бродяги им больше не надобны. «Дяде тут больше никакие барахольщики не нужны, хотя они и основали Калифорнию», — сказал один старик, прятавшийся с банкой фасоли и индейским костерком на дне речки за Риверсайдом, штат Калифорния, в 1955 г. Огромные зловещие налогооплаченные полицейские машины (модели 1960-го с поисковыми прожекторами без чувства юмора) с большой вероятностью в любой момент накинутся на бродягу-сезонника в его идеалистической припрыжке к свободе и холмам святого безмолвия и святого уединения. Нет ничего благороднее, нежели мириться с кое-какими неудобствами, вроде змей и пыли, ради абсолютной свободы.

Сам я был бродяга, но лишь в определенной степени, как видите, поскольку знал, что настанет такой день, когда мои литературные устремления вознаградятся защитой общества — я не был настоящим бродягой безо всякой надежды, кроме той разве тайной вечной, которую заполучаешь себе, ночуя в пустых товарных вагонах, летящих вверх по долине Салинас на жарком январском солнышке, полном Золотой Вечности, к Сан-Хосе, где старый сезонник, на вид гад гадом, поглядит на тебя хмурыми губами и предложит что-нибудь съесть, да и выпить в придачу — прямо возле путей или на дне речки Гуадалупе.

Исконная мечта бродяг лучше всего выражалась в прелестном небольшом стихотворении Дуайта Годдарда в его «Буддистской библии»:

«О, ради такого редкого случая

С радостью отдал бы десять тысяч слитков золота!

На голове шляпа, котомка на спине,

И посох мой, ветерок освежает, и полная луна».

В Америке всегда присутствовала (если заметите отчетливую Уитменову тональность этого стихотворения, вероятно, написанного старым Годдардом) отчетливая особая мысль о пешеходной свободе, что восходит еще ко дням Джима Бриджера и Джонни Яблочное Семечко, а ныне длится исчезающей группой матерого старичья, которое видишь по временам на шоссе через пустыню — ждут, чтобы автобус подбросил их недалеко до городка, где можно побираться (или поработать) и пожрать, или скитаются по восточной части страны, приставая к «Армии спасения» и двигаясь дальше из города в город, от штата к штату, к неизбежному проклятию трущоб больших городов, когда ноги больше не держат. Тем не менее не так давно в Калифорнии я сам видел (глубоко в овраге у железнодорожных путей за Сан-Хосе погребенные в эвкалиптовой листве и благословенном забвенье лоз) вечером кучку картонных и кое-как выстроенных времянок, где перед одной сидел пожилой человек, пыхая своим табачком «Грейнджер» за 15¢ из кукурузной трубки (в горах Японии полно бесплатных хижин и стариков, что перхают над корневыми отварами, дожидаясь верховного просветления, кое достижимо лишь через по временам полное уединение).

В Америке жить на природе считается здоровым видом спорта для бойскаутов, но преступлением для зрелых людей, которые превратили его в свой род занятий. Бедность считается добродетелью у монахов цивилизованных наций — в Америке же проведешь ночь в кутузке, если поймают без мелочи на бродяжничество (в последний раз, я слыхал, это пятьдесят центов, напарник — сейчас сколько?)

Во времена Брейгеля вокруг бродяги танцевали детишки, он носил огромные и драные одеяния и всегда смотрел прямо перед собой, равнодушный к детям, и семейства не возражали, что их дети играют с бродягой, это было естественно. Но сегодня матери крепко держат своих чад, когда через город идет бродяга, из-за того, во