litbaza книги онлайнСовременная прозаОдинокий странник. Тристесса. Сатори в Париже - Джек Керуак

Шрифт:

-
+

Интервал:

-
+

Закладка:

Сделать
1 ... 48 49 50 51 52 53 54 55 56 ... 93
Перейти на страницу:
все было сейчас так, как в те времена, когда моего отца знали как Джонни-Ходока с Белых Гор. Он, было дело, выправил одному мальчишке кости после аварии, за еду, и ушел. Французы тамошние звали его “Le Passant”». (Тот, кто мимоходом.)

Те бродяги Америки, кто еще может здоровым манером путешествовать, по-прежнему в хорошей форме, они могут прятаться по кладбищам и пить вино под сенью кладбищенских рощ, и миктурировать, и спать на картонках, и бить бутылки о надгробья, и не париться, и не бояться мертвых, а быть серьезными и юморными в легавоизбегающей ночи, и даже развлекаться, и оставлять помет своих пикников меж седых плит Воображаемой Смерти, матеря то, что считают подлинными днями, но бедный бомж сволочного ряда! Вот спит он в парадном, спиной к стене, головой книзу, правая рука ладонью кверху, словно б ждя от ночи подачки, другая висит, сильная, крепкая, как руки Джо Луиса, жалкая, вынужденно трагическая в неизбежных обстоятельствах — как у нищего рука, воздетая с пальцами, образующими намек на то, чего он заслуживает и желает получить, лепящими подаяние, большой палец почти касается палечных кончиков, словно бы с кончика языка у него готово сорваться во сне и с тем жестом, с каким не скажешь наяву: «Зачем вы отняли у меня это, что не могу ни охнуть, ни вздохнуть в покое и сладости моей собственной постели, а лишь тут, в этих тусклых безымянных обносках этого уничижительного приступка, на котором вынужден я сидеть, дожидаясь, когда покатятся колеса города». И далее: «Я не желаю протягивать руку, но во сне я беззащитен и выпрямить ее не могу, однако воспользуйтесь сим случаем узреть мольбу мою, я одинок, я болен, я умираю — видите, рука моя вознесена, узнайте тайну моего человечьего сердца, дайте же мне ее, дайте мне свою руку, заберите меня к изумрудным горам за городом, возьмите в надежное место, будьте добры, будьте милы, улыбнитесь. Я теперь слишком устал от всего остального, с меня уже хватит, сдаюсь, бросаю, я хочу домой, отведи ж меня домой, брат в ночи, отведи меня домой, запри понадежнее, возьми меня туда, где всё сплошь мир и дружество, к родне жизни, к маме, к папе моим, к сестре, к моей жене и к тебе, брат мой, и к тебе, мой друг. Но нет надежды, нет надежды, нет надежды, я просыпаюсь и миллион долларов бы отдал, чтоб оказаться у себя в постели. О Господи, спаси меня». На злых дорогах за газгольдерами, где из-за проволочных оград рычат смертоносные псы, патрульные крейсера внезапно выскакивают, как бригантины, но после преступления потайнее, погубительнее, чем могут передать слова.

Кущи полны сторожей.

Тристесса

Часть I. Трепетная и непорочная

Я еду с Тристессой в такси, пьяный, со здоровенной бутылью бурбона из Хуареса в кассовой сумке железнодорожной добычи, во владении коей меня обвинили в железнодорожном 1952 г. — и вот я в Мехико, дождливый субботний вечер, тайны, накатывают безымянные переулки из старых снов, улочка, по которой я шел сквозь толпы угрюмых индейских бродяг, обернутых в трагические платки так, что хоть плачь, а еще кажется, будто в складках посверкивают ножи — скорбные сны, трагические, как тот, что был старой железнодорожной ночью, где отец мой сидит, крупный бедрами, в вагоне ночи для курящих, снаружи тормозной кондуктор с красным огнем и белым огнем, топочет по грустным просторным туманистым рельсам жизни, — но теперь я наверху, на этом Овощном плато Мехико, луна Ситлаполи парой ночей раньше, к которой я приковылял по сонной крыше на пути в древний каплющий каменный туалет. Тристесса в улете, прекрасна, как обычно, весело едет домой, улечься спать и усладиться морфием.

Накануне ночью я в тихой дрязге под дождем сидел с ней мрачно у полночных стоек, жуя хлеб с супом и пия делавэрский пунш, и после этого беседования вышел с видением Тристессы у меня в постели в моих объятьях, странности ее любо-щеки, ацтеки, девушки индейской с таинственными глазами Билли Холлидей под ве́ками, и говорила она великим меланхолическим голосом, как Луиза-Райнерские — грустноликие венские актрисы, от которых вся Украина рюмила в 1910 г.

Роскошная рябь груши лепит кожу ее до скул, и долгие печальные веки, и смирение Девы Марии, и персиково-кофейный свет лица, и глаза потрясающей таинственности с лишь-только-земным некрасноречивым полупренебрежением и полускорбным стенанием от боли. «Я не дюжу», — все время говорит она Быку и мне на фатере; я в Мехико, диковласый и безумный, еду в такси мимо «Ciné Mexico» в дождливых пробках, лакаю из бутыли; Тристесса пробует долгие рацеи, объяснить, что накануне ночью, когда я посадил ее в такси, водила пытался ее сделать, а она двинула ему кулаком, известие, кое нынешний таксист принимает без замечаний. Мы едем к дому Тристессы, сидеть и улетать — Тристесса меня предупредила, что в доме будет бардак, потому что сестра у нее пьяная и болеет, а Эль-Индио будет там величественно возвышаться с морфиевой иглой, вогнанной в бурую ручищу, блескоглазый, глядя прямо на тебя либо ожидая укольчика иглы, что вызовет само желанное пламя, и такой: «Хм-за… ацтекская игла в моей плоти пламени»; весь из себя очень похожий на здоровенного кошака в Кульяо, который подсунул мне О в тот раз, когда я приехал в Мексику, взыскуя иных видений. У моей бутыли виски странный мексиканский мягкий колпачок, который, тревожусь я, соскользнет, и вся моя сумка утонет в бурбоне 86-градусной крепости.

По ночным моросливым улицам чокнутой субботы, как в Гонконге, такси наше медленно проталкивается сквозь тропы рынка, и мы выезжаем на квартал блядовой улицы и слезаем за фруктовыми прилавками всяких фруктов, и тортий с фасолью, и хижин с тако, где скамьи деревянные к полу прибиты. Это бедный район Рима.

Я плачу такси 3.33, дав шоферу 10 песо и спросив «seis» сдачи, кои и получаю без слова поперек, и даже не знаю, может, Тристесса считает меня слишком фанфароном, вроде большого Джона Пьянчуги из Мехико. Но времени думать нет, мы спешим по катким панелям глянцево-неонных отражений и свечных огней маленьких тротуарных сидельцев с грецкими орехами на полотенце на продажу, быстро сворачиваем у вонючего проулка ее жилого тюремного блока в один этаж высотой. Мы проходим сквозь капающие краны, и ведра, и мальчишек, и подныриваем под стирку, и являемся к ее железной двери, коя от самана снутри незаперта, и вступаем в кухню, а дождь еще падает с

1 ... 48 49 50 51 52 53 54 55 56 ... 93
Перейти на страницу:

Комментарии
Минимальная длина комментария - 20 знаков. Уважайте себя и других!
Комментариев еще нет. Хотите быть первым?