заставил. Трудно ли заставить человека отречься от себя... Сколько раз за свою жизнь мы это делаем — спокойствия ради? Пригрозил, что разболтает. Я вам говорил, что Ксендз сторонился девушек. Нет, наверняка никто не знал. Что-нибудь всегда остается неизвестным, даже если известно всё. Бросил семинарию — об этом знали. Возит в чемодане стихарь, столу, Евангелие — тоже знали. Перед обедом в столовой крестится, каждый вечер перед сном молится, по воскресеньям непременно в костел — все полагали, что он не оставил свое призвание. Даже я не знал, а мы иногда подолгу беседовали, когда я приходил к нему туда, на верхотуру. Откуда тот узнал? Не могу вам сказать. Не хочу никого обвинять, не имея доказательств. Во всяком случае, стань это известно, жизни ему на стройке больше не было бы. Пусть даже он один из лучших сварщиков, даже самый лучший — это не помогло бы. Перейди он на другую стройку, и туда бы за ним потянулось. Нигде бы ему уже спокойно работать не дали.

Окно занавесили, как этот и обещал. А что там внутри происходило, известно постольку, поскольку рассказал один из сторожей. Его послали за бутылкой, потому что в караулке выпили все, что им дали. Но едва сторож переступил порог комнаты, ему сунули бутылку и вытолкали за дверь. Поэтому он не видел, накрыт ли стол белым, горят ли свечи, есть ли распятие. Видел только, что все пьяные, особенно она. Был ли там Ксендз — тоже не видел. Мог и уйти сразу после венчания. Хотя было бы странно, если бы он тоже не напился.

Да и что мог разглядеть сторож, если сам был пьян, а пьяному всегда кажется, что это окружающие пьяны, а не он. Сторожам поставили, кажется, целый ящик водки, и они все выпили, поэтому он и пошел за бутылкой. Можете себе представить, в каком он был состоянии. Так у нас там сторожили. Форма, оружие — и все равно со стройки воровали. Однажды кто-то даже трактор увел. Сторожа не заметили. Так что веры ему мало. Но он говорил, а остальные повторяли.

Во всяком случае, после той свадьбы что-то между ними пошло не так. В столовой он даже не поднимал на нее глаза, когда она подавала ему суп или второе. А она ставила перед ним тарелку с супом или вторым так же, как перед любым другим. И глаза, казалось, тускнели день ото дня. Уже не скажешь: панна Бася, или Басенька, сегодня такая красивая — того и гляди, в ответ расплачется. Она распустила косу и повязывала волосы лентой. Ей тоже шло, но это не то же самое, что коса. Однако никто не решился спросить, почему она так сделала.

Ксендз перестал обедать в столовой, и это тоже давало пищу для размышлений. Говорят, ходил в закусочную. И вот однажды она принесла второе на тот стол, за которым я сидел, и тут кто-то прибежал — что, мол, Ксендз упал. Может, и не упал, но тот человек на всю столовую закричал, что упал. А она как раз собиралась поставить последнюю тарелку на стол — передо мной, и эта тарелка вдруг выпала из ее рук. Она разрыдалась, закрыла лицо руками и с плачем убежала на кухню. Что там на кухне происходило, не знаю. Но можно было подумать, что это из-за тарелки.

Мы все бросились к выходу, люди бежали из конторы, из дирекции, со всей стройки, целая толпа собралась, так что трудно было пробиться к тому месту, где упал Ксендз. Кто-то щупал пульс, прикладывал ухо к груди, но он был мертв. Вскоре приехала «скорая», милиция, стали допрашивать, искать свидетелей. Я-то думаю, неслучайно это во время обеда произошло.

В тот день я ее больше не видел. А он вечером уехал. Несколько дней она не работала. Вместо нее подавала одна из кухарок. Говорили, что на больничном, но скоро выйдет.

И в самом деле, она вышла. Но ее было не узнать. Она принесла суп тем, что по заграничному контракту работали, и сразу спросила, когда он придет. Ей ничего не ответили. Она принесла второе и снова спросила, когда он придет. И когда ей снова ничего не ответили, устроила такой скандал, что они встали и ушли. Она плакала и кричала, что сами они едят, а его заставляют работать. Совсем замордовали. Он и так плохо выглядел. Бледный, худой. На следующий день ее уволили.

Потом она иногда приходила в столовую, стояла у кухонного окошка и просила кухарок, чтобы ей разрешили только ему подать, когда он придет. А кухарки, как водится: иди сюда, посиди с нами, мы тебе скажем, когда он придет, подашь ему, отсюда видно дверь, как он войдет, мы тебе скажем.

Еще ее видели, когда она стояла у ворот и ждала его после работы. Все разойдутся, а она иной раз до самых сумерек ждет, до ночи. Дождь идет, иногда льет как из ведра, а она все ждет. Без зонтика — никто не знал, что с ним случилось. Сторожа иногда жалели ее, уводили к себе в караулку, чтобы не мокла. Или, наоборот, гнали прочь: мол, нечего тут стоять.

— Муж здесь работает, — отвечала она.

— Раньше работал, теперь не работает. Да и какой он тебе муж.

— Муж, он клятву давал. Я была в свадебном платье, ксендз нас обвенчал.

— Да какой там ксендз. Сварщик он. В любом случае, его больше нет.

Иногда она умоляла их пустить ее на стройку:

— Пустите меня.

— Нельзя, девочка, пойми.

— Я только скажу ему, что жду.

Иногда они ее пускали. А если нет, она пролезала через дыру в заборе. Она ведь все дыры знала. Даже если сторожа видели, как она гуляет по стройке, не прогоняли. Закрывали на это глаза. Если кто-нибудь из дирекции узнает, всегда можно сказать, что через ворота она не проходила. Впрочем, она просто бродила, и все. Ни к кому не приставала, ни у кого ничего не просила. Если кто-нибудь шел, уже не пряталась. И ее никто ни о чем не спрашивал, все знали, что происходит. Иногда она садилась где-нибудь и сидела, задумавшись, словно не понимала, где находится.

Я порой встречал ее, если случалось задержаться на работе. Однажды, был уже вечер, вижу, она сидит на каком-то ящике.

— О, панна Бася, — говорю.

— Я уже не панна, — отвечает она. — Замуж вышла. А ты кто такой?