с первого взгляда, но чтобы так? Все знали, когда он появлялся в столовой. Если она в этот момент несла кому-нибудь суп или второе, поднос у нее в руках начинал дрожать, тарелки позвякивали, а ставила она их так, словно хотела бросить. И сразу бежала к окошку за супом для него. Он еще суп не доел, а она уже несет второе. Это нам, съев суп, приходилось ждать, пока она всем первое раздаст. Иной раз мы принимались стучать вилками по тарелкам: мол, где второе? А ему ждать не приходилось.

Вы бы ее видели, когда он долго не приходил. Казалось, это не она ставит тарелки на стол, а ее руки. Она даже не видит, что эти руки делают. Не девушка, а воплощенная мука ожидания. Ставит тарелки, а глаза то и дело устремляются к двери. Скажу вам: мы ели, а эта ее тоска и нам передавалась, через ложки, вилки, ножи.

И вдруг — он. Мы обедаем, никто на дверь не смотрит, но по ней сразу видно, что пришел. Она сразу становится оживленной, начинает улыбаться. Словно кто-то жизнь в нее вдохнул. Коса раскачивается. Глаза сияют и словно бы стали ярче. Она почти танцует между столиками. Казалось, сейчас сорвет с головы эту косу, воткнет в вазочку и поставит перед ним на столик, чтобы ему обедалось приятнее.

И это только то, что мы наблюдали в столовой. Часто можно было увидеть, как они идут, держась за руки. Или он ее обнимает, а она к нему прижимается. Кто-нибудь им поклонится, так он за двоих здоровается, потому что она никого не видит. Надо сказать, он был любезен. Не заносился. Если требовалась помощь, моя, электрика, или кого-то еще, всегда попросит, подождет, пока мы свою работу закончим. Знал, как обращаться с людьми, чтобы его любили. И мы его, можно сказать, любили.

А в ней, казалось, нарастало нетерпение. В столовой приберет, а на кухне уже, к примеру, не хочет помогать мыть посуду, торопится. И потом можно увидеть, как она ждет его с работы. Обычно она ходила туда-сюда по другой стороне дороги, напротив стройки. Или даже вдоль забора, у самой сетки. Хотя там не было никакой тропинки, только кучи земли, оставшейся от строительства. Вот по этим кучам, иногда придерживаясь за сетку, она и гуляла. А увидев, что он вышел, бежала так, что коса билась о спину. Иногда снимала туфли и босиком бежала, чтобы успеть. До ворот было слишком далеко, поэтому она пролезала через ближайшую дыру в ограде. Там было много дыр — через них со стройки воровали.

И как бы он ни задерживался, она ждала. Известное дело: не всегда получается уйти вовремя. Тем более на стройке, да еще когда план горит. К тому же заграничный контракт. Мы без всякого контракта — и то редко уходили, когда положено. А если не успевали с планом, так и вовсе переставали на часы смотреть.

Даже если дождь — она все равно ждала. Купила себе зонтик, а может, он ей купил. И пусть лило как из ведра — она ждала под этим зонтиком. Или где-нибудь у стены под карнизом, в будке сторожа у ворот, если уж совсем проливной. Иногда ее видели в библиотеке. Придешь за книгой, а она сидит за столиком у окна, выходящего на стройку. И глаз не поднимет, чтобы посмотреть, кто пришел.

В библиотеку мало кто ходил. Поэтому библиотекарша радовалась каждому посетителю. А она даже не смотрела. Только словно бы еще глубже погружалась в чтение, чтобы ее не заметили.

Я и не замечал. Ни разу не поинтересовался, что она читает, — упаси Боже. Это могло бы ее спугнуть, настроить против меня или причинить боль. Да и зачем? Я знал: она его ждет. А что читает — какая разница? Лучше уж в библиотеке, чем где-то стоять или гулять под дождем. Признаюсь, иной раз я больше жалел ее, чем себя.

Разумеется, говорили о ней всякое. Даже повторять не хочу. Например, ходили слухи, будто она у него в комнате убирает, обстирывает его, рубашки гладит, носки штопает. На ночь остается. О, посмотрите, какие у нее сегодня глаза опухшие, с чего бы это? Никому не приходило в голову, что, может, от слез. Словно эта ее любовь принадлежала всем. Словно каждый был вправе пройтись по этой любви, как по стройплощадке, натоптать, даже окурок бросить. Только потому, что она подавальщица в столовой.

Никто больше не говорил ей: о, панна Бася, или Басенька, вы сегодня такая красивая — ведь глаза-то опухшие, откуда же красоте взяться? Болтали, что подурнела, что выглядит измученной, и коса уже не та, что прежде, и глаза тоже. Может, беременна — очень уж стала медлительной, не так споро разносит тарелки. Разное говорили. Кто-то якобы даже подслушал, как она сказала ему: ты обещал. А он вроде бы: обязательно, только ты должна понять. Она: что я должна понять? Я не такая глупая, как ты думаешь. Думаешь, если я подавальщица в столовой... И расплакалась.

А библиотекарша, уже немолодая женщина, вероятно, много чего в жизни повидавшая, относилась к ней с пониманием. И даже когда пора было закрывать библиотеку, не закрывала, если шел дождь, а та сидела со своей книгой. Расставляла книги на полках, заново обертывала, если обложка порвалась, нумеровала, записывала.

Но иногда, несмотря на дождь, она вдруг возвращала библиотекарше книгу и уходила, словно ее охватывало какое-то беспокойство, и та говорила:

— Хорошо, что у вас есть зонтик, панна Бася.

Она извинялась перед библиотекаршей, объясняла, что, мол, только что вспомнила об одном срочном деле.

— Ничего страшного, панна Бася, ничего страшного. Я понимаю, всякое бывает. Я заложу то место, где вы читаете. А книгу положу вот сюда, она будет вас ждать.

— Да, пожалуйста, заложите. Спасибо. — И пускалась почти бегом, точно в самом деле вспомнила о чем-то срочном.

Через мгновение она уже стояла где-нибудь у забора, ждала. Библиотекарше видно было в окно. Или упрашивала сторожей пропустить ее на стройплощадку и там дожидалась. Иной раз слонялась по стройке до самого вечера, до ночи, если он долго не выходил. Когда кто-нибудь приближался, пряталась за краном, за экскаватором, за грудой кирпичей, за катушками кабелей, за ящиками, бочками, старыми шинами, горы всего этого валялись на площадке. Где угодно.

Вы спрашиваете, зачем она пряталась, если все равно все знали? В самом деле... Я тоже задавался этим вопросом. Тем более что не раз