Целую неделю шныряли жандармы по деревням. Над головами блестели у них штыки, на шапках развевались черно-зеленые петушиные перья.

С обманчивой покорностью взяли люди топоры, кирки, лопаты и отправились рубить гололед, чтобы паны из замков могли спокойно раскатывать по дороге. Не придется им больше дрожать от страха, что лошади оскользнутся.

Рубили лед и разравнивали дорогу несколько дней. Казалось, конца-края этой муке не будет. Морозы еще больше окрепли, ночи стали ясные, небо вызвездилось. Под перинами и то люди зябли от холода. Даже днем ничуть не становилось теплее. В самый полдень солнышко хоть и проглядывало, но точно сквозь густую мглу. Эдаким размытым светлым пятном плавало оно в вышине над дорогой и совсем не грело.

Особенно примерзали руки к топорищам. Тогда еще рукавиц и в помине не было. Люди опускали обшлага по самые пальцы, но и это не помогало. А кто даже обматывал руки тряпками, однако работать было несподручно. Одна мука мученическая. Люди еле-еле дотягивали до вечера.

А чтоб быстрее управиться, привели на помощь школьников. Многие были плохо одеты, у иных и вовсе обувки не было.

— Да они совсем закоченеют! — кричали женщины.

— Ну ничего им не будет. Они привычные, — сказала в ответ учительница и улыбнулась. Однако тут же спохватилась и разрешила разутым детям отправляться домой.

Человек, когда улыбается, хорошеет лицом и оттаивает сердцем. Я хоть и маленькая была, а уже подмечала, что улыбка нашей пани учительницы часто напоминает ледяные узоры, которые оставляет дыхание мороза на окнах. Я, правда, тогда не могла додуматься, что кто-то приморозил ее душу и что любому человеку приходится бороться не только с окружающим миром, но и со своим собственным — с несбывшимися надеждами и убитыми мечтами. Мир, который таила в себе молодая учительница, соткан был из боли и разочарования. Может быть, потому она и решила напустить на себя вид неприступности и тем самым как бы отгородить себя от людей.

Откуда нам, детям, было знать, что у молодой пани учительницы родился по большой любви незаконный ребенок, что ей так никогда и не довелось услышать согретое самыми нежными чувствами слово «мама». Ребенка взяли на воспитание в замок, туда, откуда родом был его отец. Так прервались все нити, соединявшие его с матерью, учительница не смела даже подойти к нему. И сердце ее изнывало в тоске. Живя в вечном притворстве перед людьми, подавляя в себе чувство разочарования, она постоянно ощущала, как за этой холодной маской бурно живет все ее прошлое. Она терзалась тоской по ребенку, по отцу ребенка. Ей снова хотелось привязать любимого или хотя бы стать ему ближе. А избрать этот путь означало порвать все связи с жизнью, взрастившей ее. Вот она и придала своей красоте вид неприступный и гордый, пытаясь хоть так освободиться ото всего, что отделяло ее от замка. Она упорно ломала себя, подавляя в душе все хорошее, по-настоящему человеческое. Должно быть, поэтому она так охотно выполняла любую волю господ и даже в такую лютую стужу погнала детей рубить гололед.

— Да ведь они и вправду закоченеют, — возмущенно повторила тетка Мацухова, а вместе с ней зашумели и многие женщины. — Верно, и бога нету на небе, коли таких бедняжек пригнали сюда.

Учительница совсем смутилась и недолго раздумывая позволила разутым и плохо одетым детям разойтись по домам. Но про себя она знала, как важно было для нее, чтобы дороги стали проезжими. Ей нужно было хотя бы слышать цокот копыт. Сколько раз, бывало, мы за школьными партами были свидетелями того, как она подбегала к окнам и выглядывала на дорогу, заслышав звон бубенцов господских упряжек. Но в последние дни все будто замерло. Ни одной живой души на дороге. Порой подолгу и как-то безучастно стояла она в классе, горько о чем-то раздумывая, а стоило нам чуть громче вздохнуть, она бранилась или била нас линейкой по пальцам, сложенным в щепоть. На господских санях катался и ее ребенок, не смевший назвать ее матерью, и его отец, прервавший по воле родителей с ней всякую связь. Лишь изредка по-барски заглядывал он на школьный двор. Мы, дети, громко приветствовали его. Учительница тогда становилась веселой, учила нас петь и на доске рисовала цветы и разных зверюшек.

Но когда толстый ледяной покров сковал дорогу, для нас наступили самые тяжелые дни. И может, поэтому нам было куда приятней и вольнее работать среди людей, рубивших лед на дороге, чем цепенеть за партой при каждом взмахе линейки.

Люди кололи лед несколько дней подряд, и когда наконец показалось, что господа смогут спокойно раскатывать, неожиданно ночью опять навалило по колени снегу.

А снег — это снова забота, хоть все кругом и стало как в сказке. Сверкало, искрилось, переливалось. Дома стояли будто сахарные. Наш двор побелел и разгладился, словно праздничная скатерть на столе. По нему шел единственный лисий след к верхнему ручью. Мама сказала, что это голод и холод загнал лису к самому жилью человека. Мы тут же пошли считать нашу птицу — не утащила ли чего лиса мимоходом. Но все оказалось в порядке.

Братик, проснувшись, тут же выбежал во двор покувыркаться в снегу. Мы собирались в школу, но и нас потянуло на улицу. Мы выскочили из горницы, чтобы скатать снежный шар. Бетка набрала в пригоршню снега и натерла докрасна щеки. Ведь ей уже хотелось нравиться, и она знала, как идет ей румянец. А Людка подражала ей.

Мы дурачились, но мама, выйдя из стойла с кринкой молока, хмуро заметила:

— Снова погонят снег разгребать. А молотить когда будем? Неужто весной, когда приспеет пахать?

«А весной грязь прикажут с дорог убирать. Ежели панам из замков угодно, чтобы по всей округе были такие же дороги, как в городе, пусть бы тогда и мостили их, у них деньги в избытке. А они только из людей все соки высасывают, все у них отнимают, ничего не давая взамен — ни платы, ни пищи, даже доброго слова не скажут». Невеселые мысли мучили маму.

Работы со снегом непочатый край. Господа из замков торопят, рвут и мечут от нетерпения. Старостам даже наказывают подгонять деревенских. Люди из сил выбиваются. До самого