вечера и то не успевают разгрести всю дорогу, а ночью опять снегу наваливает. Люди скрипят от злости зубами — ведь сколько в хозяйстве зимних работ не доделано. В это время всегда молотили, а нынче руки до молотьбы не доходят.

— И как бог может спокойно смотреть на все это, люди добрые, — сказала тетка Осадская и бросила в сугроб лопату.

— А мне каково, с моей-то кривой ногой, — жалуется старая Верона. — Мало я гнула спину в замках, так теперь и на дорогу ступай! Пока человек еще не испустил дух, сосут его ровно пиявки. Мне, старухе, и почту по деревне разносить с лихвой бы хватило. С панами разве что на том свете покой обретешь, в могиле отдохнешь.

— Вот и я говорю, — кричит с другой стороны дороги тетка Мацухова, стараясь перекричать дробот лопат, — похоже, что и бога нету на небе!

— Как это нету? — дивится Петраниха. — Еще чего вздумали!

Наш дедушка с нижнего конца смеется, пошучивает:

— Бог-то есть, да он заодно с панами, они его подкупили.

— Смотрите, не наказал бы он вас за такие слова, — грозятся женщины.

— Да уж куда больше наказывать, — отвечает старый, опершись о лопату. — Трех сынов у меня уже взяли. Одро погиб, а те двое на разных фронтах. И я хожу как потерянный. Днем и ночью один-одинешенек. В горнице пустые постели. — Он задумывается, с лица исчезает улыбка. — Легко ли? Вам-то небось известно, что жизнь меня не баловала.

Все знали, что наш дедушка дружбы со слезами никогда не водил, редко что принимал близко к сердцу. И за грубость его немало корили. А нынче он всех удивляет: стоит, опершись о лопату, и говорит такие грустные вещи.

— Не раз меня попрекали, — продолжает старый, — что душа у меня ледяная. А нынче как погляжу на эти пустые постели, мочи нет. Бывает, губы все искусаю, чтоб не зареветь. Сперва о боге все думал. А он что? Заодно с панами, и все тут.

— Как же, дядечка! — останавливает его дочка Шимона-барабанщика. — Зачем же вы так о боге? Иной раз он человека испытывает, стоит ли он божьей любви, а потом за все муки и воздаст ему сторицей.

— Знаешь, — оживляется дед, — из-за таких вот речей я в костел ходить перестал. Ни во что уж не верю.

Он равнодушно поглядел поверх снующих людей.

— Ты бы лучше детей нам не портил, — упрекали его женщины.

— Не веришь, ну и не верь, да держи про себя!

Дедушка махнул рукой, всадил лопату в снег и отшвырнул с середины дороги к ручью большой ком.

На время все приумолкли. Раздавался только стук лопат о затверделую землю.

С верхнего конца приближались сани с бубенцами. Их чистый звон приглушал скрежет и лязг лопат.

Люди сошли на обочину, знали — катят господа. Лошади цокали копытами, высоко вскидывая передние ноги. Нам, детям, казалось, что это летят, не касаясь земли, волшебные кони. Под дугами с бубенцами на спинах у них были красно-зеленые попоны. Кучер вожжами оттягивал их головы кверху.

В санях сидел стройный молодой человек, а рядом с ним пожилая женщина, закутанная в меха.

Учительница стояла на мостике над нижним ручьем. Мы, школьники, перекидывали снег недалеко от нее. Пока выезд приближался, она растерянно теребила пальцами в перчатках застежку на пальто и тяжело вздыхала.

Я видела, как старшие дети, а среди них и наша Бетка, переглядывались, но я ничего понять не могла. Да и раздумывать не было времени — лошади зацокали совсем близко, люди вокруг низко кланялись, а из саней приветливо улыбалась барыня. Одной рукой она помахивала людям, а другой судорожно сжимала за локоть молодого пана, точно старалась от чего-то его удержать. И в самом деле, ей не хотелось, чтобы он посмотрел на учительницу, которая, дрожа всем телом, стояла на мостках. А у него даже взгляд заострился от напряжения. Он пытался и угодить матери, и обмануть ее. И только ждал подходящей минуты. Она как раз подоспела, когда лошади с расчищенной дороги на всем скаку внеслись в глубокий снег. Дальше ехать было нельзя, и господам пришлось повернуть. Люди подбежали на помощь, обступили сани. Тут молодой человек поднялся с сиденья, будто решил сойти на землю, чтоб лошадям было полегче, но это был только предлог. Увернувшись от присмотра матери, он поглядел на учительницу.

Она хотела было улыбнуться, но у нее свело губы. Улыбка вышла совсем жалкая и так и застыла на лице. Она прикрыла глаза, а рука, скользнув по пальто, повисла вдоль тела как надломленная ветка.

Сани покатили в обратный путь. И вместе с ними уносился звонкий и тревожный голое бубенчиков.

Бетка потянула меня за рукав и загадочно спросила:

— Видела?

Но вместо меня ответила тетка Ондрушиха, укоризненно качая головой:

— Сама виновата, сама себя до беды довела.

Учительница сказала женщинам, что у нее разболелась голова и что ей надо уйти домой. И она побрела средь сугробов, мимо корчмы назад в школу.

— Как тут не заболеть голове, — донеслось до меня.

А Бетка в это время нашептывала что-то на ухо Пауле, младшей Петранёвой дочке. Они лукаво глядели куда-то вниз на дорогу. Белые их лица на морозе горели, меж смеющихся губ посверкивали зубы, в студеном воздухе голу-бели легкие пары дыхания. Я заметила, что взглядами они летят навстречу кому-то так же стремительно, как за минуту до этого мчались кони, впряженные в господские сани.

Я оглядываюсь в ту сторону и вижу: вверх по дороге шагает паренек. Его золотоволосая голова не покрыта, хотя мороз лютует вовсю. На плече у него лопата, он только сейчас идет перекидывать снег.

Гордый, стройный Милан останавливается около нас. Сперва смело и приветливо здоровается со всеми, потом улыбается девочкам, прищуривает один глаз и с минуту глядит на меня. Мне чудится, что это такой же затаенный взгляд, как и взгляд молодого пана из саней на учительницу. У меня кружится голова, я глазами ищу спасения у матери. Но она уже далеко, у третьего дома, и ведать не ведает о моих терзаниях. К счастью, девочки пристают к Милану, и