– А где сейчас рисунки? – спрашивает Тея. – Ну, те, за которые нас… того? Думаю, их уничтожили. Наверняка мисс Армитейдж позаботилась, чтобы никто на них случайно не наткнулся. Это было и в наших интересах.

– Ну, с теми рисунками понятно, – говорю я. – А куда делись другие, которые были на мельнице?

– Я их сожгла, – твердо отвечает Кейт. Впрочем, ее глаза на долю секунды вспыхивают – возможно, она лжет.

Именно она тогда нас спасла – если, конечно, это можно назвать спасением; если нас вообще можно было спасти. Кейт появилась в школе воскресным утром – бледная, но уверенная в себе. Мисс Уэзерби ее поджидала. Кейт прошла прямо в директорский кабинет и пробыла там очень долго.

Едва она вышла, мы окружили ее, начали расспрашивать. Кейт мотала головой, словно наши вопросы были подобны назойливым чайкам. Кейт кивнула на башню – подождите. Все скажу, только не здесь.

Когда мы наконец остались вчетвером, Кейт, упаковывая чемодан, действительно все сказала.

Директрисе она соврала, что рисовала нас сама.

Не знаю, поверила ей мисс Армитейдж или подумала: «Врет, мерзавка, но лучше такая версия, чем никакой». То, что рисунки выполнены Амброузом, сомнений не было; всякий, кто не слеп, сразу бы это определил. У Кейт стиль совсем другой – свободные линии, размах, почти без внимания к деталям, свойственного стилю Амброуза.

Впрочем, при желании Кейт легко подделывает отцовский стиль; возможно, ей пришлось что-нибудь нарисовать прямо в директорском кабинете, для убедительности. Не знаю. Никогда не спрашивала. Директриса с классной наставницей поверили Кейт или сделали вид, что поверили, – этого было достаточно.

А нам все равно пришлось покинуть Солтен-Хаус. Вопрос иначе и не стоял. Самовольные отлучки, вдобавок – ночные; спиртное и сигареты, у нас обнаруженные, уже сами по себе тянули на эффект разорвавшейся бомбы. Рисунки – даже если допустить, что их выполнила Кейт, – произвели эффект ядерной бомбы.

Получалось, мы заключили с Солтен-Хаусом молчаливое соглашение. Наша задача была – убраться по-тихому и помалкивать о случившемся. Для нашей же пользы.

Так мы и поступили.

Экзамены были уже сданы, и, хотя до летних каникул оставались считаные недели, мисс Армитейдж нас выставила. В двадцать четыре часа, не дотерпев даже до выходных. Первой уехала Кейт – помню, как она укладывала вещи в багажник такси, помню бледное, застывшее лицо. Затем тетя и дядя увезли заплаканную Фатиму. Третьим приехал отец Теи – шумный, чересчур общительный. Последним был мой отец, почти до неузнаваемости посеревший от горя.

Он меня не упрекал. Но молчание во весь бесконечный путь до Лондона было тяжелее любых упреков, любых нотаций.

Итак, нас разлучили. Мы разлетелись, как птицы. Желание Фатимы исполнилось – она уехала в Пакистан, к родителям. Тею определили в одно швейцарское заведение, нечто среднее между институтом благородных девиц и изолятором для несовершеннолетних правонарушителей. Здание окружали высокие стены, на окнах были решетки, об индивидуальном подходе к воспитанницам и речи не шло. Меня же отправили в Шотландию, в школу-пансион – столь отдаленную, что при ней даже имелась отдельная железнодорожная станция, пока на нее не обрушился топор Бичинга[10].

Не уехала с побережья только Кейт; но, похоже, дом стал для нее тюрьмой в не меньшей степени, чем для Теи – швейцарский «институт». Разве что решетки на окнах были виртуальные – и самодельные.

Мы ей писали; я лично отправляла по письму в неделю. Отвечала Кейт от случая к случаю, кратко и чуть ли не раздраженно; из этих писем я узнавала об изнурительных попытках свести концы с концами, о тоске по нашей компании. Сначала Кейт жила продажей отцовских картин; когда же картины закончились – стала писать «под Амброуза». Я своими глазами видела в одной лондонской галерее эстамп, подписанный «А. Эйтагон». Могу поклясться, что Амброуз к нему отношения не имел.

О Люке я знала только, что он вернулся во Францию. Кейт жила одна, считая недели до шестнадцатилетия, выкручиваясь, придумывая ответы на вопросы: «А где папа?», «Куда делся Амброуз?». Она понимала: чем дольше остается неизвестно, что с Амброузом, тем сильнее уверенность в его преступлении, о вероятности которого и так уже давно шептались в деревне.

Конечно, мы написали Кейт в день ее рождения, заверили в своей преданности. И на этот раз Кейт ответила:

«Сегодня мне исполнилось шестнадцать, и знаешь, Айса, с какой мыслью я проснулась? Я подумала не о подарках, не об открытках – они мне не светили. Я подумала: наконец-то можно заявить в полицию, что он пропал».

Вчетвером мы собирались только раз – на маминых похоронах. Был тусклый весенний день восемнадцатого года моей жизни.

Я не ждала, что девочки приедут. Надеялась – да, не отрицаю. Отправила им письма по электронке, с датой и временем похорон, но безо всяких просьб. А они приехали. Я увидела их, едва наше такси свернуло к крематорию – три темных силуэта под дождем, сплетение рук-ветвей. Судорожно дернула дверцу автомобиля. Раздался визг тормозов, шины прошуршали по гравию, перепуганный таксист произнес:

– Извините, сэр. Откуда мне было знать, что ваша дочка… А то бы я остановился.

– Не волнуйтесь, – ответил отец. – Поезжайте дальше. Она сама доберется.

Мотор вернулся к жизни, такси растворилось в дожде.

Не помню, что мы говорили друг другу. В памяти остались объятия – и дождевые капли, что катились по моим щекам, мимикрируя под слезы. А еще – ощущение, будто лишь эти три девушки, единственные в мире, способны заполнить пространство, которое раньше занимала мама. Мне казалось, они – моя семья.

А потом мы расстались. На долгих пятнадцать лет…

– Так он знает?

Голос Теи, хриплый от сигаретного дыма, наконец-то раскалывает молчание. Слишком долгое – свечи успели превратиться в огарки, прилив достиг максимума и уже отступает.

Кейт поворачивает голову. Все это время она неотрывно смотрела на темные воды Рича.

– Кто знает и что знает?

– Люк. В смысле, я понимаю, ему что-то известно – но что? Ты рассказывала Люку о нашем… о нашем поступке?

Кейт вздыхает, давит окурок на блюдце, качает головой:

– Нет, не рассказывала. Я вообще никому не рассказывала о том, что мы… мы…

Кейт умолкает, не в силах договорить.

– Мы – что? Давай, скажи это вслух, – повышает голос Тея.

– Мы спрятали мертвое тело.

Фраза, произнесенная так грубо и обыденно, вызывает шок. Сколько лет мы ходили вокруг да около, не решаясь дать содеянному единственно верное название – и вот взглянули правде в глаза.