хлопнула вторая, развалила на мелкие доли старый замшелый камень, осколки градом сыпанули на небольшую площадку, занимаемую заставой, потом через короткий промежуток, наполненный щемяще-гулкой пустотой, едким, вышибающим слезы дымом и резким духом спаленной взрывчатки, разорвались еще две мины.

Лейтенант Николаев, который не остался ночевать в Кабуле, в полку у друзей, хотя командир и дал ему «добро» – он словно бы что-то чувствовал и вернулся на заставу, – мигом скатился с узкой железной койки, сунул ноги в кроссовки.

– Тревога! Все в укрытие!

Камни задрожали от топота людей, а Николаев, прижавшись спиною к камню, никак не мог разобрать, сколько минометов бьют по заставе, один иди два, морщился, переживая за людей, подталкивал под спину солдат, прыгающих в косую каменную щель. В эту щель ни одна мина не втиснется – наклонная, с хорошей прочной шапкой, она была способна выдержать и снаряд и ракету, не щель, а настоящее бомбоубежище. Наконец разобрал, что минометов было два, поспокойнел – в любом деле должна быть ясность, когда знаешь, что минометов два, а не десять, то и силы соответственно рассчитываешь на два миномета, и делить на два легче, чем на шесть.

Наверху остались наблюдатель, пулеметчик и лейтенант. Очередные два всплеска огня, выметнувшиеся будто бы из-под земли, а точнее выбитые из тесной отравленной глуби страшной демонической силой, засекли точно и попробовали дотянуться до них «утесом» – крупнокалиберным пулеметом, но бесполезно – очередь не достала до всплесков. Зато душманы на пулеметную струю не замедлили сориентироваться, внесли поправку – мины на этот раз легли совсем близко.

– Гранатомет! – прокричал лейтенант. – Пробуем гранатометом!

И гранатометом не достали до бледных газовых всплесков – у душков минометы были солидного калибра, американские.

– Стодвадцатимиллиметровый бы сюда, – простонал лейтенант слепо, стер о лица слабый пот, – самовар на сто двадцать – от душманов одни бы халаты остались. – Рубанув рукою воздух, словно тесаком: – Наблюдателю – тоже в укрытие!

Через несколько секунд лейтенанта контузило. Мины легли точно на пятак, с шипеньем срубили полдесятка камней и сбили с ног Николаева: он как раз перебегал от наблюдательной вышки к щели. Хорошо, что две крупные горсти осколков, просекших воздух над площадкой, не задели его – прошли над самой головой лейтенанта, отрикошетили от камней и унеслись в сторону. Лейтенант тихо охнул, ткнулся головой в дорожку, по которой бежал, для него исчезла ночь, застава, газовые всплески минометов, растворяющиеся в жутковатой черной дали. Череп раскололо резкий ударом – Николаев даже не колыхнулся, распластался на земле без движения.

Из ноздрей выбрызнула кровь, в ушах что-то лопнуло, из раковин тоже потекла кровь – черная, какая бывает у контуженных, видимая даже в темноте. Хоть и тих был стон лейтенанта его услышал «пинцет» – ефрейтор Крыгин. Растолкав ребят, он выметнулся из щели наружу и тут же наткнулся на Николаева – всего трех шагов тому не хватило, чтобы укрыться.

– Эх, лейтенант, лейтенант! – жалостливо пробормотал «пинцет», стремительно подсунулся под неподвижное мягкое тело – терять не то чтобы секунды, нельзя было терять даже краткие миги – сейчас вновь накроют минами, и тогда пиши пропало: вместо одного человека застава потеряет двух. – Взяли! Взяли! – скомандовал сам себе Крыгин, проворно, по-крабьи отталкиваясь ногами от земли, подтянул лейтенанта к щели, скомандовал солдатам: – Принимай лейтенанта. Да поживее, черт возьми!

Едва «пинцет» втянул в щель самого себя и прикрыл лейтенанта, как вновь раздалось два разрыва – мины почти без отклонений легли в старые выбоины. А еще говорят, что снаряд дважды в одно и то же место не падает. Падает, еще как падает. Что снаряд, что мина. Колотые камни гулко прошлись по козырьку, отбитые твердиной массивной шапки, легли на дорожку, завертелись, шипя. Осколки тоже горячо шипели, те, что были помельче и поровнее, издавали разбойничий свист.

Кто-то, не стерпев, выругался.

– Перебьют нас тут, как кур. Если осколками не посекут – газами перетравят.

– Отставить, – послышался голос Есенкова, он теперь вновь был на заставе старшим. – Все живы будем. Пинцет, что с лейтенантом!

– Сержант, не слишком ли рано ты натянул на плечи лейтенантские погоны? – Это Спирин, насмешливый жесткий Спирин, который и сержанта мог обрезать, и лейтенанта, и, может быть, даже кое-кого повыше, но с начальством повыше он еще не общался. – Кончишь училище – командуй, а пока тон держи соответственно своим лычкам. – Спирин не договорил, вновь ударили две мины.

Ложились мины слаженно, одна методично накрывала другую, будто стреляли из спаренных труб, но минометы били каждый сам по себе, один из одного дувала, другой из другого, вразнотык, мины спаривались только в полете. Стрелявшие были мастерами своего дела, ночь рубили умело, будто тесаками разваливали; нащупав болевую точку, клевали ее, как вороны, всаживая удар в удар, клюв в клюв.

– Это хохлам звездочек не надо, им лычки подавай, но ты же лычками не обойдешься. – Как ни странно, голос Спирина действовал успокаивающе: и под обстрелом можно жить – щель зашевелилась, закашлялась – дурная вонь взрывчатки ела глаза и ноздри.

– Товарищ сержант, а под шумок душки к нам не поднимутся? – спросил Бадин, славный кок, специалист по запущенке из консервирoванного картофеля и котлетам с луком. Еще он был мастаком откупоривать банки с тушенкой.

– Не поднимутся – наших мин побоятся. Пинцет, что с лейтенантом?

– Ран вроде бы нет, – успокаивающе проговорил Крыгин, – контузия, сильная контузия, кровь из ушей идет.

Через двадцать минут обстрел кончился.

Утром пришли две «вертушки» – «Ми-восьмые», которые всегда ходят парами, для страховки, как, впрочем, и солдаты по земле, один ведомый, другой ведущий, лейтенанта спустили по тропе на носилках, вертолеты ждали контуженного, не гася винтов, и едва носилки втиснули в темное, резко пахнущее медикаментами чрево первой «вертушки», как обе машины стремительно, по-птичьи разом, будто последовала общая команда, подскочили на коротких резиновых ножках-пуговках и быстро понеслись над долиной, целя носами на сопку, в выбоине которой находилась следующая застава.

Кишлак, из которого стреляли ночью, – земная обитель угрюмого доброго бабая, подкармливающего их виноградом, выглядел мирно, уютно попыхивал дымками, вьющимися из-за дувалов – люди готовили еду, вполне возможно, готовили и для тех, кто стрелял. Надо полагать, варил себе кашу и дед, сколотивший золотой припас, поглядывал на сизую, похожую на обпиленный с одной стороны зуб сошку, цыкал слюной в огонь и решал, с кем ему быть – с сорбозами Народной армии или с душманами. Сложная задача стояла перед дедом.

Есенков, мрачно подвигав нижней челюстью, словно боксер, оглядел из-под руки кишлак, посчитал дымы – дымов было больше обычного, мрачно усмехнулся – все у него сейчас было мрачным, преобладали темные краски: раз дымов стало больше обычного, то что это значит? Только ребенок может не сообразить, хотя ныне дети пошли такие, что