назначались отборные эллины, благородная голубая кровь, кровь из кровей. Но исчезли древние эллины, нет их. Говорят, одна ветвь ныне живет в горной Албании, в районах, куда машиной не доберешься – можно только вертолетом. Спирин был похож на древнего эллина. Бог, а не человек. Красивое с ровным загаром лицо его осталось бесстрастным.

– Если бы все у нас было построено по законам коллективного имущества, не было бы ни сильных, ни слабых, – сказал он.

– Ребятам хоть немного винограда оставь, – попросил сержант.

– А вон, полная котомка. – Спирин кивнул на мешок.

– «Дамских пальчиков», «дамских пальчиков» мало, – сказал сержант. Предупредил: – Смотри, сейчас позову Линева!

Спирин был москвичом, единственным на заставе, и это чувствовалось – он отличался от других, мало кого признавал, даже лейтенанта Николаева, единственный, с кем он считался, был Линев. И не потому, что он очень уважал Линева, либо боялся его физической силы – на войне физическая сила не самое главное, куда главнее факт, полон или пуст у тебя рожок автомата, пан тот, у кого больше патронов – просто по закону ребячьих ватаг ему надо было с кем-то водиться. Человек не может жить один, даже если он родился в таком отмеченном Богом городе, как Москва, и вел жизнь «кота, который гуляет сам по себе», – обязательно должен ощущать чей-то локоть. Так и Спирин, несмотря на свою независимость.

Старик шевельнулся, лицо его потемнело, приобрело живой цвет, он подтянул к себе ноги в ветхих, сшитых из сыромятной кожи тапочках, Есенков посмотрел на его древние тапки и прищелкнул языком.

– Это ж из каких раскопок обувь?

Старик, естественно, не отозвался.

– Кто-то из челяди фараона Тутанхамона носил, – сказал Спирин, – покрой не из благородных, и материальчик – не из! – он потрогал пальцами воздух. Хохотнул коротко.

– В кишлаке все тихо, аксакал? – Есенков отвел глаза в сторону – ему был неприятен хохот Спирина, глянул в дымный, щемяще глубокий провал, в котором виднелись желтые глинобитные прямоугольники домов.

Фатахов перевел.

– Зачем спрашиваешь, сорбоз? – Старик укоризненно покачал головой, натянул чалму поглубже на глаза, чтобы защититься от шпарящего солнца. – Ты сам все лучше меня знаешь.

Ночью в кишлак пришла группа – датчики выдали информацию на двадцать семь человек. Пришли не пустые – с оружием. Есенков вздохнул, втянул в себя сквозь зубы воздух, пробуя остудить горячий рот, но воздух был обжигающе горяч, словно спирт, сух и горек, пахнул паутиной, травой и змеями – таким воздухом, как крутым кипятком, можно обварить себе рот, от него слабеют десны, крошатся зубы. Одно знал Есенков, как знала и вся застава лейтенанта Николаева, – эти двадцать семь были чужие.

– Ноги болят, отец? – спросил он.

– Болят, – не стал отпираться старик.

– Обувь тебе нужна, хорошая обувь, по горам лазить в этих шлепанцах – не очень-то…

– Нужна обувь, – согласился старик, – эта уже сгорела.

Сходив под навес, устроенный в камнях, сержант принес кожаные, с прочной рубчатой подошвой, ботинки, способные держать человека на скользких камнях. Десантные. Единственное, что было неудобно в ботинках, – высокая шнуровка. Чтобы возиться со шнурками, надо было иметь время и терпение. Есенков поставил ботинки перед стариком, прицокнул языком, словно купец перед папуасом, хвалящий свой товар. Есенков тоже похвалил товар.

– Это мне? – спокойно спросил дедок.

– Естественно.

– У меня нет таких денег.

– И не надо. Это подарок.

– Подарок? – Старик выжидающе глянул на толмача, глаза его неверяще блеснули, он словно бы собирался спросить, что такое «подарок», но не спросил, лить произнес: – Это слишком дорого для подарка.

– Виноград – тоже дорого. Для вас – ерунда, а для нас – дорого. – Есенков не врал: заставе уже обрыдла консервированная картошка, которую привозили с Большой земли в стеклянных, с хорошо закатанными крышками банках, обрыдли тушенка и макароны – меню почти неизменное, отклонения бывали редко; продукты с трудом, через пули и огонь, доставлялись через Саланг, на дороге полегло уже столько ребят, что их могилы составили бы целый мертвый город.

Ловко приподнявшись на корточках, старик поклонился Есенкову.

– Сержант, у меня такое ощущение, что старик непросто сюда пришел. – Спирин ловко, держа виноградную кисть над собой, губами отщипнул один «пальчик», за ним другой, посмаковал. Профессионалом он был высокого класса, знал толк во многом, в том числе и в винограде «дамские пальчики».

– Ясно непросто, – согласился со Спириным сержант, – виноград принес…

– Он за разведданными сюда пришел: сколько нас тут, чем вооружены, как укреплена сопка… Разве не видишь?

– Не вижу, – спокойно проговорил сержант, – старик проверенный.

– У тебя, сержант, отсутствует классовое чутье. Да ты посмотри на этого душка!

– Пора Гражданской войны миновала. Понятие «классовое чутье» отменено.

– Слепота хуже коклюша, у этого душка руки в автоматной смазке! – Спирин снова отщипнул губами крупную сладкую ягодину. Говорил он тихо, вроде бы для самого себя, голосом акына, рассказывающего своей лошади, какой сегодня выдался день – земля, мол, такая, а облака этакие, все цветет, все поет, либо «война в Крыму, все в дыму, и ничего не видно», песню акына диктует пейзаж, обстановка и еще один немаловажный факт: чем он потчевал себя утром, – загорелое лицо Спирина было подставлено к солнцу, движения – неторопливые, уверенные. Впрочем, несмотря на внешнюю неторопливость, Спирин умел быть быстрым.

– В виноградном соке, в виноградном соке, Спирин, – поправил сержант ровным тоном, он, как и Спирин, тоже умел не выходить из себя, отметать наваждения, пробующие тихо взять в плен его душу, отличать душмана от недушмана: двадцатилетний Есенков был мужиком обстоятельным, спокойствием и рассудительностью он отличался и в двухлетнем возрасте, и уж тем более теперь – в возрасте двадцатилетнем.

– Ты ему ботинки, а он тебе ночью очередь из автомата в живот, – ленивым голосом протянул Спирин.

– Слушай, а вдруг виноград отравлен? – вдруг задал вопрос Спирину сержант.

– Ну и что? – Спирин старательно отхватил несколько ягодин, потом подумав, отхватил еще.

– А ты лопаешь «дамские пальчики», принесенные душком, как молдавскую черешню, купленную на Черемушкинском рынке.

– На Черемушкинском рынке я никогда ничего не покупал, сержант. И не буду покупать. Самый дорогой рынок в Москве.

– Но боишься отравы?

– Нет.

– То-то я смотрю, виноград очень лихо у тебя идет, мечешь, словно бисер.

– Смотри, сержант, насчет того, что старик – разведчик, я тебя предупредил, а там дело твое. Ты сейчас за командира остался…

Лейтенант Николаев вместе с «пинцетом» отбыл в Кабул – при награждении, оказывается, ему также надлежало присутствовать. Пусть поприсутствует, городским воздухом подышит. Заодно и почту привезет. Письмо из дома в Афганистане – радость номер один. Такая же радость, как и баня. Две радости только и существуют, больше ничего нет: письма и баня. Еще, может быть, наряд вне очереди.

– Спасибо за предупреждение. – Сержант невозмутимо скосил глаза в дымную расщелину: в сизой дрожащей глуби он заметил движение – в кишлаке, из одного дувала в другой перешли несколько человек. И вновь