Как ни в чем не бывало, она продолжает диктовать задачу дальше. Я записываю, не особо вникая в эти квадраты и прочее, прочее.

В голове уже совсем другие квадраты и круги, и такой нешуточный интерес разыгрался: от комедии до трагедии и что здесь сейчас происходит.

Когда почти закончил, в класс забегает совсем незнакомый паренек. Вернее, я его знаю, он с параллельного, из класса «точки», но лично я его, правда, не знаю, только в лицо видел пару раз и все.

Зыркнул на нас, на доску и остановился, мнется, ничего не говорит.

И вот тут Натали Сергеевна взрывается:

– Что происходит? Здесь что, проходной двор? Почему мешаете МНЕ заниматься? А ну вон из класса!

Того парня как ветром сдуло.

Ко мне обращается: «Витоли Вилесс, заприте дверь» и дает мне ключ. Продолжает громко: «Безобразие, класс не желает учиться. Я в свое личное время остаюсь по собственной инициативе, а мне мешают работать».

Мне показывает рукой сесть за парту, а сама еще почти пять минут ходит по классу, громко время от времени возмущаясь.

Наконец успокаивается, становится у кафедры, и подзывает меня к себе, и говорит уже очень тихо: «Извини, это надо в первую очередь тебе, да и другим… скорее всего, тоже», – уже значительно тише и с какой-то грустью в голосе.

Когда я слегка вопросительно подымаю бровь, она, став почти рядом со мной и тихонько говоря: «Понимаешь меня?» – смотрит внимательно. Я говорю: «Да», – и тоже становлюсь рядом или, скорее, еще ближе, уже почти за рамками приличия.

Она говорит тихо, чтобы, если даже за дверью стал кто, он ничего не разобрал, даже если что и услыхав. «Витоли… в понедельник произошло неприятное событие для нашей страны. Ты ничего не слышал?» – смотрит внимательно и настороженно. «– Нет, – говорю. – Громкоговорителя («вещателя» по-местному) у нас нет, а газеты я как-то не очень», – пожимаю я плечами.

Она кивает: «Это не писали и не напишут. Наши корабли патрулировали границу. – Чуть помолчав. – Десять кораблей, и на них напали из халифата. Все корабли погибли, понимаешь? – продолжает. – Это были хорошие корабли и лучшие экипажи. Не те лодки, что зовутся кораблями, а только и могут что рыбу ловить в безветренную погоду».

«И что, – говорю. – На них напали без объявлении войны. Тогда, наверное, наш император объявит войну и будет большой поход».

Она хитро смотрит: «А сам как думаешь? Почему тогда ничего нет в газетах, а?».

Я немного думаю и говорю: «Наверно, наши корабли были немного не правы, или я ошибаюсь».

Она улыбается: «Умненький мальчик, я в тебе не ошиблась». – Продолжает, и с каким-то облегчением, видно: «Это был поход на купеческий караван, и должна была быть богатая добыча. Но это была ловушка, понимаешь?».

«Понимаю, – говорю, – почему тогда разорялся наш историк. Стране нужно пушечное мясо», – это немного грубо, здесь так не принято говорить и выражаться.

«Правильно понимаешь, да не совсем. Мясо, если ты это про «чернь», не нужно, черни сколько угодно, и набрать ее еще – не вопрос, – немного задумывается. – Вопрос в капитанах, офицерах, без которых наши корабли – ничто. Сколько бы пушек и мореходов из черни на него ни поставили, понимаешь?».

«Да, Натали Сергеевна, согласен», – киваю головой и понимая, как рискует Натали Сергеевна, доверившись сейчас мне.

«Что ты согласен?» – смотрит вопросительно.

«Что многие, кто тоже понимают это, срочно понизят свою успеваемость», – тихо рапортую про свою внезапную догадку.

«Правильно, молодец, но это надо сделать на самом деле без подсказки. Ну, явной, потому что если узнают, все мы рискуем».

«Я понимаю, – заладил, как попугай, – но зачем вы сегодня на тех э… ну накричали. Кто и сам не вылезет, речь ведь не о них идет». – Смотрю вопросительно на Натали Сергеевну, не совсем понимая ее действия.

«Знаешь, Витоли, я не могу открыто валить всех отличников сразу. Поэтому, вроде, я сегодня взялась за лодырей, завтра за средних возьмусь, а там и до отличников очередь подойдет. Я очень на тебя рассчитываю, и еще, извини меня за тот раз, что я накричала.

Я останавливаю ее.

«Не надо, я все понимаю, не надо. Это больно. Я сам еще не знаю, как это у меня происходит и пока только с вами, но вот, как-то так вот», – развожу руками, чуть смущенно улыбаясь.

Она смотрит: «И что ты чувствуешь, когда на меня смотришь?».

«Ну, вот сейчас чувствую какое-то напряжение, злость, наверное, и много чего еще», – это я хвастаюсь, Витолина манера, что поделаешь, я это он, временами.

«Ну да, открытие сделал, конечно, я злюсь. Это и я могу посмотреть, по лицу моему ведь все видно. Когда ты сегодня задачу решал. Я тоже видела, что ты хотел мне указать на ту ошибку в знаке «отбавить» сразу за Б квадратом…, но, заметь, никто ее не увидел. Только ты. Может, мне объяснить? Это ведь новый материал, и мы его не проходили еще. Ошибку эту можно найти, если ты уже решал такое, но это новый материал и пример довольно сложный. Ничего не хочешь мне сказать?»

«Э. Натали – можно я буду называть вас так?»

«Называй, но зачем? Что тебе это даст?» – неопределенное выражение у Натали Сергеевны.

«Вы злиться перестаете тогда. Вот и сейчас вы уже улыбаетесь. Не хмурьтесь, я же вижу, и да, даже это вы хотите».

Во мне вдруг появилось убеждение. Что вот она думает обо мне, что я хорошенький, но глупый и еще совсем маленький – это про возраст, а не про рост, если что.

Правда уже не совсем глупый, но от этого только лучше в ее глазах, и главное, такой умненький, особенно сегодня, и это очень невовремя как-то оказывается.

Тут ее мысли неожиданно меняют направление. Вернее, мысль про «но такой хорошенький» осталась, только добавилась новая и очень, очень интересная: «Если его, он меня, то… я не буду против…» – какая интересная мысль у Натали Сергеевны сейчас, прямо заслушаешься.

Я подошел поближе и сказал: «Продолжайте, а то я не совсем расслышал».

Сначала было удивление: что, что я не расслышал?

Потом: «Он слышит мысли, он меня, я, это», – как оно там на самом деле было, неизвестно, конечно, но для себя я это так перевел или расшифровал, ее мысли на свой лад.

«Но, Натали, вы такая хорошая, ну не бойтесь вы меня, в самом-то деле. Я же вам, я с вами. Ну, понимаете, вы… ты такая хорошая тоже».

Пошла волна чувств или чувства, как будто я хочу ее поцеловать.

Но я ведь никого не хочу или уже хочу, а желание есть.

Точно это не моя мысль или все же моя – ничего не понял.

Она хочет или не хочет, но пробует, видимо, узнать, могу я это узнать, что она хочет. Да, она меня дразнит, – вдруг соображаю, – или, скорее, проверяет меня этим.

Буду наказывать, жестоко наказывать за недоверие.