– Я не просил у вас милостыню. Подавитесь своим рублем, – и выскочил в тамбур.

Лицо у дамы пошло красными пятнами. Сейчас никто не назвал бы ее красивой. Стоя в тамбуре, Хаймек слышал, как грохнула дверь.

«Пропала моя половина лепешки», – думал Хаймек, перемещаясь из тамбура сначала на верхнюю, а потом и на нижнюю подножку вагона. Оглянувшись, он увидел убегающее назад белое здание вокзала. Ветер ударил ему в лицо, ворвался в раскрытый рот и принялся играть длинными волосами, стараясь растрепать их, а если не получится – заставить мальчика выпустить из рук дыню, которую он все это время прижимал к себе одной рукой – дыня стоила пять рублей. Потом в лицо ему полетела каменная крошка, поднятая ветром с насыпи, едва не запорошив ему глаза, которые зорко вглядывались вперед, выискивая место поровнее. Приближался решающий момент. Тело мальчика было напряжено, как струна. «Сейчас», – сказал он себе и освободил левую ногу, проверяя ею упругость встречного воздуха.

«Сейчас», – повторил он и толкнулся, мгновенно отпустив поручень. Какое-то время он бежал вровень с поездом вдоль рельсов, словно соревнуясь с громадной машиной, уносившей длинную гусеницу зеленых вагонов к ближайшему семафору. Пробежав так несколько десятков метров, Хаймек замедлил ход и, наконец, остановился, очень довольный собой, оглядываясь так, словно хотел увидеть зрителей, которые могли бы оценить его ловкость и наградить аплодисментами.

Именно в этот момент он и увидел Сарку. Он знал ее. Это была некрасивая девочка, беженка и сирота – отца у нее убили еще в Польше, где-то возле Гданьска, а мать умирала в одной из городских больниц. Сарка занималась тем же, что и Хаймек – ходила по вагонам, только не с дынями, а с арбузом. Утром он видел, как она пробралась с небольшим арбузом в соседний вагон. Теперь она растерянно стояла на подножке. Она стояла лицом к нему! Поезд, между тем, уже успел набрать приличную скорость. В такой ситуации прыгать было очень опасно, очень, но Сарка, похоже, совсем потеряла голову. Внезапно она отчаянно закричала и исчезла с подножки. Какую-то долю секунды Хаймек видел, как мелькнули ее розовые трусы, а затем раздался еще один крик – дикий крик отчаяния и боли. И Хаймек понял, что девочка лежит под прямым углом к рельсам.

Поезд не остановился. Наоборот, его колеса застучали с такой скоростью, точно состав торопился оказаться как можно дальше от места происшествия. Из последнего вагона уже торчали головы любопытствующих пассажиров. Хаймек изо всех сил побежал к насыпи, не разбирая дороги. Лицо Сарки было белее мела. Она с ужасом смотрела на свою ступню, которая валялась с другой стороны рельса. Казалось, девочка хотела понять, чья же это ступня. Хаймек стоял рядом с Саркой, не зная, что в таких случаях надо делать. От станции к ним уже бежали люди, среди которых Хаймек разглядел свою маму. «А куда же она дела дыни?» – подумал он.

У Сарки стучали зубы, словно от холода, и она что-то тихо мычала. Хаймек провел ладошкой по вьющимся волосам девочки и спросил:

– Очень больно, Сарка?

Девочка не отвечала. Казалось, она не понимает, что происходит. Время от времени она принималась монотонно бормотать сонным голосом: «Ма-ма… мам-ма… мамочка…» Прибежавшие со станции взрослые помогли маме Хаймека положить Сарку на мешок из-под хлопка и понесли к платформе, где находился медпункт; за печальным шествием до самого медпункта тянулась кровавая дорожка. Хаймек тихонько плелся сзади. Дойдя до маленького привокзального сквера, где его обычно поджидала с дынями мама, Хаймек положил спасенную им сегодня дыню к тем, что припрятала мама, и стал терпеливо дожидаться прихода следующего поезда, чтобы вновь попытать счастья.

На следующее утро мама решительно сказала мальчику:

– Все. Хватит прыгать с поездов. Есть и другие способы заработать немного денег.

И она взяла его с собой, отправляясь к господину Войне.

Сказать, что господин Война был важной персоной, значит не сказать ничего. Вполне уместно было бы назвать господина Войну великим человеком. И это не было бы большим преувеличением. Ибо не было под небесами Ташкента никого, с кем его можно было бы сравнить.

У него все было, и он все мог. Допустим, вам понадобилась какая-нибудь – любая – материя на платье? Обратитесь к господину Войне. Вам нужны лампы для керосиновых ламп, керосин или фитили? У господина Войны они есть. А вам, к примеру, пришла в голову прихоть купить ящик мыла? Нет ничего легче – обратитесь к господину Войне, берите ящик и продавайте мыло кусками – триста процентов прибыли вам обеспечены. Одним словом если бы кто-нибудь из людей образованных назвал бы господина Войну королем контрабандистов или султаном спекулянтов – он попал бы в самую точку.

Милиция и власти питали к господину Войне самое глубокое уважение. Квартирные воры и грабители – тоже. Великий человек!

И при том довольно добрый, да, да. Готовый помочь попавшему в беду ближнему. Молодой женщине, например, еврейке, бежавшей из Польши, потерявшей мать и мужа и оставшейся без профессии и средств к существованию в совершенно чужом ей городе с восьмилетним сыном…

Хаймеку и его маме.

Мама должна была продавать для господина Войны дорогую материю. А Хаймеку была доверена продажа свечного товара. Для чего он и получил лоток на лямках. Свечи находились в лотке, а сам лоток висел у мальчика на шее. Маму обернули в шелковую материю, простроченную золотыми нитями, после чего она стала похожа на сказочную принцессу. Мама объяснила Хаймеку глубокое знание государственных законов господином Войной – если бы она попробовала продавать такой материал с рук, это наверняка бы привело к знакомству с милицией; но если ты просто идешь, разодетая, как царица, у милиции нет никаких поводов задавать тебе какие-либо вопросы.

Так они и ходили по базару – Хаймек со своим лотком впереди, мама в шаге сзади; расхваливая свои свечи, Хаймек, тем самым, привлекал к маме дополнительное внимание окружающих. Гордо поглядывая вокруг, Хаймек не жалел голосовых связок, крича во все горло стихи собственного сочинения:

Чтобы жить по-человечьи,

Покупай из воска свечи.

Не сидите в темноте.

Подходите все ко мне.

Народ смотрел и слушал, тараща глаза на красивую, но очень уж худую женщину в сверкающей золотыми блестками материи, и маленького оборванца с деревянным лотком на шее. Смотрели, цокали языком. Но покупали скупо. Свечи. Покупкой материи никто не соблазнялся. Подошедший милиционер тоже только глазел и цокал – красиво! Для покупки материи и у него денег было маловато, а свечи ему были ни к чему.

После нескольких часов такой работы у мамы отказали ноги и она вынуждена была присесть. А у Хаймека напрочь пропал голос. Так что в конце дня им пришлось возвратить господину Войне весь его товар. Господин Война ожидал большего успеха. Выйдя от него, мама сказала Хаймеку, что эта работа для них закончена.

Голду, хозяйку развалюхи, в которой Хаймеку и его маме позволено было ночевать, никто не назвал бы излишне говорливой – иногда за целый день она ухитрялась не произнести ни слова. Иоси, ее племянник, унаследовал это качество от тети – вместо того, чтобы говорить, он только вращал своими большими глазами, мычал что-то маловразумительное и тыкал пальцем. Поэтому ни Хаймек, ни его мама не заметили, как и когда Голда перешла границу, отделяющую один мир от другого. Голда выглядела как всегда во время сна: глаза закрыты, морщины разглажены, и все выражение ее лица говорило о безмятежности и, быть может, даже счастье. Внимание Хаймека к Голде привлек возглас Иоси, что было удивительным само по себе. Приковыляв к Хаймеку, Иоси схватил его за руку и, тыча пальцем в сторону лежавшей Голды, закричал: «Там! Посмотри там! Воси! Воси! У тети… много воси … на лисе…»