Флора представила себе весь Стокгольм завернутым в пластиковую упаковку — тротуары в полиэтилене, река, окутанная тонкой прозрачной пленкой, — протягиваешь руку, а чувствуешь пластик. Защитный целлофан на лицах, маленькая собачка внутри пластмассового шара.

Кто-то убавил звук, и Флора открыла глаза. Возле кровати стояла Маргарета, сложив руки на груди.

— Флора, — начала она, — пока ты живешь с нами под одной крышей...

— Да знаю, знаю.

— И что же ты знаешь?

Да все. Флора все это уже миллион раз слышала. Веди себя, как все нормальные подростки. Промой уши, включи iPod, поставь группу «Кент», и пусть Йокке Берг[36]промывает тебе мозги, пока не станешь такой, как все. Дают — бери, прояви благодарность, отплати добром.

Выслушивать все это по сотому разу ей совсем не хотелось. Только не сегодня.

— Ты что, так ничего и не скажешь? — спросила Флора.

— Про что?

— Про деда.

Дыхание Маргареты участилось, руки, сложенные на груди, заходили ходуном.

— И что же я, по-твоему, должна сказать?

Флора заглянула в глаза матери и прочитала в них безотчетный страх. Она, наверное, и сама не знала, что с ним делать. Отвернувшись лицом к стене, Флора сдалась.

— Да ладно, ничего. Пусть тебе твой психолог расскажет.

— Что?

— Психолог, говорю, пусть расскажет, — повторила она.

Флора еще какое-то время чувствовала присутствие матери за спиной, затем та повернулась и вышла, хлопнув дверью.

Маленький человечек.

Вот что так напугало мать.

Где-то с полгода тому назад, вернувшись домой после психотерапевтического сеанса, на который Маргарета умудрилась затащить Флору, мать вдруг расчувствовалась и стала рассказывать про деда.

— Ну не могу я, — жаловалась она, — не могу я выносить этот бессмысленный взгляд, то, как он часами сидит и ничего не говорит.

К тому времени она вот уже несколько месяцев не навещала отца.

— Знаешь, — продолжала она, — мне все время кажется, что где-то там, в его голове сидит маленький человечек. Крошечный такой, сидит себе, смотрит и все понимает. И думает: ну где же моя дочка, почему не приходит, не навещает. Я ее жду-жду, а она... А я не могу — и все.

Флора подозревала, что главной темой для разговора между Маргаретой и ее психотерапевтом, которого она посещала раз в неделю (а когда Флора особенно нещадно резала себя бритвой, то два раза), являлся ее отец.

Флора еще тогда подумала, что лучшее решение проблемы — это взять, наконец, и все-таки навестить отца. Но Маргарета свято верила в силу психотерапии. Ей казалось, что она и сама справится. Она считала, что если как следует обсудить проблему, то рано или поздно можно достичь душевного покоя и гармонии.

Все проблемы можно решить — кроме тех, что решить нельзя.

А что делают с нерешаемыми проблемами? Правильно, игнорируют. Человечки в голове? Не бывает такого. Значит, и говорить не о чем. И думать тоже.

А человечек возьми и появись. И разгуливает теперь на своих двоих, зыркает бессмысленными глазищами. Грозит пальцем в стенах Дандерюда.

Но это проблема нерешаемая, — следовательно, ее не существует.

Флора обернулась и сделала музыку громче.

The steak is cold, but it's wrapped in plastic.

Правильно. Главное — упаковка.

Гроза, зарядившая с полчаса тому назад, создавала помехи на линии, и Флора никак не могла подсоединиться к Интернету. Она набрала Эльви, но телефон не отвечал. Тогда Флора позвонила Петеру, и он тут же взял трубку.

— Петер слушает.

Он почти шептал.

— Привет, это я, Флора. Чего там у тебя такое?

— Полиция. Опять народ гоняют.

Несмотря на то, что его было еле слышно из-за помех, Флора различила ненависть в его голосе.

— Зачем?

Петер фыркнул, и в трубке затрещало.

— Зачем? Я-то откуда знаю. Нравится, наверное.

— Ты хоть мопед-то спрятал?

— Да. Но велики все смели.

— Да ты что?!

— Ну. Никогда еще столько не было. Восемь нарядов и автобус. Всех вывозят. Подчистую.

— И тебя?

— Нет. Все, не могу сейчас говорить, а то засекут. Давай созвонимся.

— Ага, ты там...

В трубке раздались гудки.

—...держись.

Первая молния рассекла небо над районом Норрмальм. Давид стоял, уставившись на пакет малины в морозилке. Удар грома вывел его из забытья. Запихнув малину на нижнюю полку, он вытащил хлеб.

Замороженные тосты. Срок годности — до 16 августа. Когда он покупал этот хлеб неделю назад, все еще было нормально. Жизнь состояла из цепочки дней с обычными радостями и печалями. Давид захлопнул дверцу морозилки и снова застыл, уставившись теперь на упаковку с хлебом.

Сколько?

Сколько дней, недель или даже лет должно пройти, прежде чем он сможет вспомнить хоть что-нибудь хорошее после гибели Евы? И возможно ли это вообще?

— Пап, смотри!

Магнус сидел за столом и указывал пальцем куда-то за окно. Тонкая полоса, будто прочерченная мелом на черной доске неба, вспыхнула и погасла. В ночной тиши раздался запоздалый раскат грома. Посчитав про себя секунды между вспышкой и раскатом, Магнус сообщил, что гроза идет в трех километрах от дома. Дождь лил как из ведра, барабаня по стеклам.

Давид вытащил из пакета пару заледеневших кусков хлеба и засунул их в тостер — нужно было приготовить Магнусу что-нибудь поесть. Соус к спагетти, приготовленный на ужин, подгорел, так что они совершенно не наелись. После ужина они в четвертый раз пошли смотреть «Шрека», и Магнус съел полпакета чипсов, а Давид выпил три бокала вина.

Дом вздрагивал от оглушительных раскатов грома, гроза все приближалась. Давиду удалось уговорить Магнуса съесть бутерброд с сыром и мармеладом и запить его стаканом молока. Магнус казался ему то неодушевленным механизмом, требующим постоянного ухода, то единственной живой душой на этой земле. Выпив, он стал склоняться к последнему варианту и теперь еле-еле сдерживал слезы при виде сына.

Магнус пошел чистить зубы. Стоило ему выйти из комнаты, как Давида охватила паника. Он допил остатки вина прямо из бутылки и, облокотившись на стол, уставился в раздираемое молниями небо.

Через пару минут Магнус вышел из ванной и встал рядом.