«Что это? – поверхностно удивился Игорь Андреевич. – Всем больным косточки перемыли, на своих переключились? Впрочем, почему бы и нет…»

– Как Владику позвонить? – спросил он, не заметив, что перебил Оксану Витальевну, и без того вечно обиженную на жизнь, даже рот сложился перевернутой подковкой.

Когда-то Игорь Андреевич тоже пополнил ее копилку обид: уклонился от намеков на сближение ради Надежды Курановой. Но рассказывать об этом своим товаркам Оксане было не с руки. Зато теперь появилась возможность при каждом удобном случае упоминать, что Костальский – хам, воспитан не лучше сапожника, целой династии за ним нет, это сразу видно. Такое он уже слышал и о Владиславе, и о других докторах. Что ж, пришел его черед. Невелика беда. Никто из них вообще не знает, что такое – беда.

Оксана Витальевна сердито стрельнула узкими, восточного рисунка глазами – обожгла черным:

– Список под стеклом. Вы, между прочим, его сами туда и положили, Игорь Андреевич.

– Действительно, – опомнился он. – Извините. Склероз в действии.

Она присмотрелась повнимательнее:

– Кофейку не желаете? Что-то вы, Игорь Андреевич, неважно выглядите.

– Спасибо на добром слове. Кофе не надо.

Сняв трубку, Костальский на секунду затосковал: «Как же я буду объясняться при них? И сотовый, как назло, разрядился… Надо было позвонить с Надиного. Так ведь номер не помню! Или – плевать на всех? Так и сказать во весь голос: до того, мол, хочется убить человека, что руки трясутся, как у того ветеринара… Чтобы Владик примчался в свой выходной, надо сказать открытым текстом, что я не могу оперировать человека, изнасиловавшего и убившего мою маленькую дочь. Ляльку мою… Все разорвал, изуродовал, измучил…»

Не обращая внимания на гудки, призывно несущиеся следом из брошенной на стол трубки, Игорь Андреевич быстро вышел из ординаторской, сбежал по лестнице к служебному выходу и вырвался в сад, окружавший их старую больницу. В позапрошлом веке посадили эти дубы… Полтора столетия боли впитали их корни.

Капли утреннего дождя сорвались с дерева и оросили его лицо прежде, чем Костальский позволил слезам вырваться наружу. Хрипло застонав, Игорь Андреевич схватился рукой за ствол и скорчился, придавленный тяжестью ноши, кем-то опрометчиво названной святым долгом.

– Будь ты проклят… Будь проклят…

Скамья тоже оказалась мокрой, но он заметил это не сразу, потом пришлось сушить халат. Сжав руками голову, Игорь Андреевич плакал беззвучно и долго, с каждой минутой ощущая все явственнее, что время не вылечило его, не способно вылечить. С женой расстались через два дня после похорон единственной дочери, одновременно осознав, что видеть друг друга – мука, которой не вынести. А всю жизнь прятаться по разным комнатам…

Квартиру даже не делили: Игорь Андреевич ушел на съемную, остатками чувств пожалев Галю. Еще и это пережить – кому под силу? Так он с тех пор и жил по чужим углам, оставив жене и Лялькины альбомы с наклейками, и шкатулку со значками, и конвертики с первыми прядками, и разноцветные школьные тетрадки, и белые носочки, и туфельки со сбитыми носками…

Сквозь время Ему отчетливо увиделась солнечная (обои – и те желтенькие)детская, куда он непременно заглядывал перед работой, даже если Лялька еще спала, младенчески раскинувшись в своей розовой фланелевой пижамке. С нее и вправду можно было писать принцессу подводного царства – легкие волосы на свету отливали зеленью. А пахли цветущей яблоней…

Зная, что не разбудит, Игорь Андреевич на цыпочках подходил к ее кроватке и целовал воздух: «Спи, моя радость… Единственная моя…» Ее узкие ступни с ровненькими пальчиками с каждым годом вытягивались, коленки становились все мягче, коротенькие волоски на голени золотились, притягивая его ладонь… Погладить позволял себе – над, по воздуху, чтобы не разбудить, не испугать. Хотя мог и прикрикнуть, если (редко-редко!) начинала упрямиться, капризничать. Теперь, когда вспоминал это, бросало в жар: как он мог? Зачем срывал на девочке свою родительскую беспомощность? Кто вырос, не показывая характер? Вырос… Ей этого было не суждено.

Ему часто виделся некий абстрактный первый бал, куда он однажды повезет Ляльку на шикарном лимузине, уж на аренду сможет заработать. И она вся в капроне и кружевах, легка, полувоздушна… Его тихая, застенчивая девочка, готовая просидеть с книжкой все лето. Она ведь и в тот день пошла в библиотеку…

Кажется, он вздрогнул, выдал себя, когда больная из второй палаты Лилита Винтерголлер сказала, что заведует детской библиотекой. Игорь Андреевич тут же взял себя в руки: «Она-то при чем? Это же в другом конце Москвы…» Но душу саднило весь день. Теперь же этот штрих и вовсе кажется предвестником появления Босякова… Хотя Лилита, конечно, ни при чем, нельзя позволить черной тени упасть на нее. Она – светлая женщина, поразительная: ни жалоб, ни нытья, ни цепляний за его халат, хотя от нее-то как раз стерпел бы с удовольствием…

Одна из медсестер про Лилиту сказала на своем жаргоне: «Натерпелась, как Гагарин!»

Костальский тогда, помнится, подумал про себя: «Да больше, больше… Что там – один полет на сорок минут? Вот сорок лет муки – это да…»

Кого этой женщине обвинять в своей растянувшейся на годы боли? Кому мстить?

Игорь Андреевич тяжело поднялся, цепляясь за тот же клен, с которым так доверчиво поделился своими слезами. Больного нужно готовить к операции… И так уже прошли все допустимые сроки.

* * *

Ту женщину из второй палаты Дина увидела в свою следующую ходку – перед сном. Санитарка вышла с ведром и шваброй, а дверь не прикрыла, может, решила проветрить на ночь. Окна сегодня еще не открывали – дождь опять хлестал прямо по стеклам, залило бы весь подоконник. А Дине вдруг так нестерпимо захотелось выйти в пропахший влажной листвой больничный двор и промокнуть как следует, до последней нитки, кожей впитав теплый небесный поток, что она опять сползла с кровати и принялась мучить тренировкой ноги.

Нужно было вернуть им резвость и силу, чтобы не составило труда убегать от соболезнований, которые могут поджидать на каждом углу. А те немногие, которые пощадят и не станут твердить, как им жаль (может, и не притворно, конечно!), не будут знать, о чем вообще говорить с этой угрюмой девочкой с землистого цвета лицом. Что ее может заинтересовать в мире живых людей?

Дина и сама не могла придумать такого. Разве что запах дождя… Ощущение скользящих по коже тонких струй…

«Еще несколько дней, – задала она себе срок. – Эти чертовы мышцы должны ожить! И тогда… Нас не догонят!» Завершила мысль строчкой из песни, которую вообще-то не любила. Но сейчас почему-то вырвалось именно это… Вот только никаких «нас» в ее жизни больше не было, и об этом не нужно было себе напоминать.

В коридоре, как всегда, сумрачно, уже снова попахивает хлоркой, но здесь видишь перспективу, которой палата лишена. Пока не выходишь из нее, жизнь не имеет продолжения. А здесь ведь полно лежачих… Интересно, все так чувствуют или только она одна?