следующий день вечером меня почтили своим вниманием начальник тюрьмы и прокурор, который пробурчал своё традиционное: «Имеете ли претензии?» — формула, которая вводила в заблуждение многих, полагавших, что прокурор интересуется претензиями всерьёз, в то время как это была пустая формальность и только.

В присутствии начальства надзиратель взгромоздил на стол табуретку, взобрался на неё и стал колотить по решётке тяжёлым молотком.

— Зачем он это делает? — спросил я наивно начальника тюрьмы.

Начальник подозрительно на меня покосился и, по-видимому не доверяя моей наивности, сердито ответил:

— Для порядка.

После проверки раздалась команда коридорного надзирателя:

— Ha молитву!

Камеры притихли, высокая фистула прорезала тишину, и тюрьма нестройными голосами затянула «отче». Пели для начальства в растяжку, не торопясь, кто-то пустил причудливую игривую трель, и в «отче» зазвучали не совсем молитвенные ноты. В этой детали также сказались недопустимые вольности, ещё не вытравленные из режима тюрьмы.

Я лежал на койке и слушал.

Надзирательский глаз строго посмотрел на меня в волчок.

Молитва кончилась. Надзиратель подошёл к одной из общих уголовных камер.

— Опять, психа, трели пускаешь. В карцер захотел?

— Ты зря придираешься, трели — это одна лишь приятность богу, ему глядеть на тебя тошно.

Камера шумно загоготала. Надзиратель зло плюнул и отошёл.

Общая слабость тюремного режима весьма скоро отразилась и на моей изоляции: надзиратель, неотступно следовавший за мной в уборную, которая находилась в конце коридора, стал нарушать это правило, и время от времени в уборную я шёл один. Двери общих камер были решётчатые. Уголовная шпана с любопытством смотрела на меня, когда я проходил мимо, и спрашивала:

— За какое дело?

— За бродяжничество, — отвечал я.

— Политика, должно. Иначе зачем ему за бродягой скрываться?

— Не иначе как матросня. «Дёргают» их здорово, вот они и бродяжат: теперь что ни матрос, то и бродяга.

Шпана метко определяла текущий политический момент: матросня, которую охранка и полиция вылавливали из подполья, неизменно превращалась в бродяг, «непомнящих родства». Поэтому бродяги того времени были явлением сугубо политическим и являлись объектом особых забот охранных и следственных властей. Ищейки хорошо знали, что под личиной бродяги скрывается значительная политическая фигура; всё же им весьма редко удавалось расшифровать бродягу, и они в конце концов отставали от них, и бродяги шли отбывать арестантские роты.

Появление каждого нового человека в тюрьме вносило некоторое оживление и интерес к «событию». Он не угасал, пока не узнавали всю подноготную нового обитателя тюрьмы. Ко мне интерес был несомненно повышенный: закованный, изолированный — значит имеет за собой что-то, стоящее внимания. Заключённые не раз пытались подробно поговорить со мной через волчок, но надзиратель пресекал попытки нарушить установленный для меня режим изоляции.

Паноптикум тюремной администрации являлся таким же пережитком, каким являлся и тюремный режим. Начальник тюрьмы — дряхлый старик с длинной белой бородой, раздвоенной по-генеральски на две стороны. Он сжился за много лет с тюрьмой, её режимом, со шпаной и ленивыми надзирателями, поэтому новые тюремные веяния весьма медленно и лениво проникали за стены этой богоспасаемой тюрьмы. Старший надзиратель был плутоватый служака, сумевший забрать в свои руки тюремное хозяйство, которым он бесконтрольно распоряжался, был умеренно строг, умеренно воровал и умело поддерживал тот режим, который не нарушал покоя начальства.

Коридорных надзирателей у нас в нижнем этаже было два, дежуривших посменно, и оба старики, с молодых лет прослужившие в различных тюрьмах и причалившие к керченской тюрьме на покой.

Старик Арутян, — звали в тюрьме его Карапетом, — лет семидесяти, имел на груди несколько золотых и серебряных медалей и две больших — золотую и серебряную — медали на шее. Начальника Карапет не боялся и во время дежурства сам устанавливал свой режим. Шпана хорошо изучила его слабости и использовала их в своих интересах. Как только Карапет появляется на дежурстве, шпана начинает:

— Ну, разве наш старик Арутян боится начальника — он сам себе хозяин и порядок ведёт не по указке, а по-своему…

Карапет всё это, понятно, слышит и гордится. И когда шпана просится в уборную, он выпускает её целыми камерами. Бродят они при нём толпой по коридору, обделывают свои картёжные и всякие другие дела.

Придёт начальник или старший надзиратель, увидит такую картину:

— Ты чего это, старый хрен, распустил?

— Чего, чего? На вот ключи, да и сиди сам с ними. Что бегать мне за ними, что ли?

Карапет действительно не боялся начальника и позволял себе по отношению начальства некоторые вольности, и начальник это сносил. Был такой порядок в тюремном ведомстве: особо заслуженные надзиратели могли быть перемещены, уволены или наказаны только главным тюремным управлением. Поэтому с такими надзирателями у начальников были особые отношения, и Карапету легко сходили его вольности. Второй надзиратель был украинец — жирный, ленивый, трусливый и злой, прозвище ему дали Галушка; он его почему-то сильно не любил. Галушка был со всей шпаной в беспрерывной ссоре и часто ей солил. Шпана отвечала ему той же монетой:

— Галушка, за что ты всю жизнь в тюрьме просидел? Молчит Галушка.

— Это он от семейного счастья — жена у него такая благодать, что в тюрьме лучше…

— Геть вы, подлюги, байстрюки собачьи, позатыкай глотки!

Жена — это было самое больное место Галушки: житья она ему не давала за пьянку, и каждый раз, как только он напьётся, она его била. Шпана это знала и травила его. В таких случаях Галушка закреплялся на своём табурете, и никакие мольбы и крики шпаны, чтобы он пустил их в уборную, не помогали. И только когда на шум приходил старший, Галушка сдавался, и всё опять входило в обычную колею.

Лениво текла тюремная жизнь, еле двигались ожиревшие надзиратели любили покой и тихий порядок в тюрьме. Допотопный режим, сросшийся с допотопными тюремщиками, ещё прочно сидел в стенах тюрьмы, но нависшие тучи новых тюремных порядков, внедряемых с кровавой жестокостью, говорили о том, что и в этой захолустной тюрьме скоро «засияет» кровавый столыпинский кулак.

Последние кровавые схватки

В севастопольском комитете партии тревога: сегодня ночью полиция захватила конспиративные склады военных организаций; захватила склады литературы и подпольную типографию. А в следующую ночь в разных частях города раздавалась пальба — это застигнутая врасплох организация неорганизованно отбивалась от полицейских и жандармов: комитет не успел всех предупредить об опасности. В эту ночь крымский комитет и все городские комитеты Крыма полностью или частично были изъяты. Провокаторы, втёршиеся в партию в пятом году, завоевали доверие партийных организаций и проникли в областные и городские комитеты. С помощью провокаторов крымская организация была разгромлена до основания. Над многими