потому что она умела проворно передавать чашки и тарелки. Три молодых подмастерья сидели рядком в дальнем конце стола, а у служанки Зиллы был отдельный маленький столик. Все блюда, за исключением чая, передавались в этом порядке.

Приготовлением пищи и мытьем посуды занимались в задней кухне; передняя кухня служила гостиной и столовой. Простой очаг несколько лет назад усовершенствовали, установив небольшую решетку с полкой для подогревания; однако открытый огонь и места в углах перед камином остались, и одно из них занимала длинная скамья с высокой спинкой, другим концом выдававшаяся в комнату. Отгороженное таким образом пространство было застелено красно-черным ковром, на котором стояли резной стул мисс Лэйн и несколько каминных кресел. Эту маленькую комнату в комнате называли «каминной». В остальной гостиной каменный пол был голым, если не считать нескольких циновок.

Высокую каминную полку украшали латунные подсвечники, пестик и ступка, на стенах были развешаны латунные грелки и несколько цветных эстампов; на одном из них был изображен первый англичанин, воспользовавшийся зонтиком: на улице льет дождь, и за обладателем диковинки следует глумливая, но очень красочная толпа. На комоде стояло бело-синее блюдо с апельсинами, утыканными гвоздикой. В это время года они были засохшими и жухлыми, но все же вносили свою толику в особый аромат, витавший в гостиной.

Тут все осталось в точно таком виде, как было унаследовано мисс Лэйн. Кроме пары мягких кресел у очага она ничего не добавила.

– То, что годилось для моих родителей, бабушки и дедушки, годится и для меня, – говорила Доркас, когда приятельницы, приверженные моде, пытались убедить ее осовременить дом. Но верность семье была скорее оправданием, чем причиной предпочтений мисс Лэйн; она берегла унаследованные ею старинные вещи потому, что ей нравилось обладать и любоваться ими.

В день Лориного приезда у камина уже был накрыт к чаю маленький круглый столик. И какие там были яства! Отваренные свежие яйца, коржики, мед, домашний джем и в довершение всего – блюдо со свежими банберийскими слойками со сладкой начинкой. Дюжину таких слоек по ярмарочным дням мисс Лэйн привозил рассыльный, имевший заказ на постоянную поставку.

Лора страшно жалела, что, когда ей, впервые в жизни, предложили сразу два яйца, она едва смогла доесть одно, а банберийская слойка, до сих пор казавшаяся ей восхитительным деликатесом, который дома появлялся лишь тогда, когда его привозили приезжавшие в гости тетушки, была раскрошена по тарелке и осталась почти нетронутой, поскольку девочка чувствовала себя слишком взбудораженной, чтобы лакомиться угощением. Зато Доркас ела за двоих. Еда была ее единственной слабостью. Она сдобрила коржик, уже намазанный свежим фермерским маслом, черносмородиновым джемом, а джем увенчала сливками, попутно справляясь о здоровье Лориной матери и объясняя девочке, в чем заключаются ее новые обязанности. Раз-другой звякал колокольчик над дверью почты, и мисс Лэйн, утерев рот, величаво удалялась продавать марки; впрочем, это раннее чаепитие происходило в самое спокойное время дня; позднее начался, по выражению почтмейстерши, «час пик», и Лоре было позволено ее сопровождать.

Удивительно было наблюдать, с какой сноровкой мисс Лэйн штамповала письма и наполняла корреспонденцией мешки, с какой церемонной вежливостью отвечала на вопросы, казавшиеся Лоре головоломными.

Люди являлись за дневной почтой, и дверной колокольчик трезвонил без устали. Письма доставлялись по утрам, и ожидавшие послания сельчане победнее заходили только во второй половине дня.

– Верно, для меня ничего, мисс Лэйн? – говорили они почти извиняющимся тоном и, в зависимости от ее ответа, принимали либо довольный, либо разочарованный вид. Более состоятельные жители деревни наведывались регулярно и зачастую вообще ничего не произносили, лишь просовывали голову в дверь и вопросительно поднимали брови. Никто из них не называл своего имени или адреса, ведь мисс Лэйн знала всех обитателей Кэндлфорд-Грина и его окрестностей и редко заглядывала в ячейки, помеченные буквами от «A» до «Z»: корреспонденцию она сортировала собственноручно и могла ответить по памяти. Часто Доркас знала, от кого ожидается письмо и каково должно быть его содержание, и утешала разочарованных посетителей словами:

– Утро вечера мудренее. Пока что у ваших не нашлось времени черкнуть ответ.

Зилла и работники пили чай на кухне. До конторы доносились звяканье чайных чашек и приглушенный гул их разговоров. Это была единственная трапеза дня, происходившая не под председательством мисс Лэйн. Чай разливала Зилла, однако служанка не занимала место хозяйки во главе стола – оно было священным; каждый раз, наполнив чашки, Зилла удалялась за свой столик. Во время других, более официальных приемов пищи беседу вели мисс Лэйн и старший кузнец, время от времени, если обсуждался вопрос местного значения, обращаясь к Зилле, тогда как подмастерья молча жевали в конце стола. За чаем, в отсутствие хозяйки, свободы было больше, и иногда в дружный хохот молодых работников врывался пронзительный смех Зиллы. Если веселья было в меру, его терпели, но однажды, когда кто-то из парней громко застучал чайной чашкой по столу и воскликнул (по утверждению мисс Лэйн, «заорал»): «Еще пинту, хозяйка!», дверь конторы распахнулась, и строгий, как у отчитывающей класс учительницы, голос потребовал: «Потише, пожалуйста!» Никто из них не негодовал, что с ними разговаривают как с детьми, и не возмущался, что молодых подмастерьев сажают на дальнем конце стола, а Зиллу – за отдельный столик. Для них все это было в порядке вещей. Для тогдашнего непробужденного поколения свобода значила куда меньше, чем хорошая еда, которой в доме было в избытке.

Чаепитие полноценной трапезой не считалось. Для работников, по заверению мисс Лэйн, оно было новшеством. Она помнила времена, когда в этот час в кузницу относили хлеб, сыр и пиво, и мужчины ели стоя. У них это называлось «послеполуденным па́ужином». Теперь их ждал щедро накрытый стол в доме. На тарелку каждому кузнецу клали ломтики хлеба со сливочным маслом, а также подавали так называемое угощение. «Какое угощение подадим мужчинам к чаю?» – почти ежедневно звучало в этом доме. Иногда на стол ставили бело-голубую миску с отварными свежеснесенными яйцами. Обычная порция составляла три яйца на человека, но «на всякий случай» готовили еще два-три яйца дополнительно, и в конце трапезы миска непременно пустела. В другие дни подавали зельц из свиных голов, в здешних краях именуемый «заливной головой», соленую сельдь, пирог со свининой или холодные сосиски.

Как только часы били пять, раздавался скрежет подбитых железными гвоздями сапог, и на кухню толпой вваливались кузнецы в кожаных фартуках с еще влажными после умывания под насосом во дворе лицами, неестественно чистыми на фоне измаранных роб. За едой они беседовали о лошадях, которых нынче подковали.

– Этот новый сквайров сивка чуть не куснул меня за