— Всё, — резко натянул поводья охотник, — приехали.

И выставил руку, помогая не успевшему затормозить Санторию кувырком свалиться с лошади. В снегу осталась вмятина, идеально совпадающая с контурами тела толстячка.

— Я тебе это припомню! — донеслось из неё.

— Боги велели прощать, — напомнил Верд.

— А я тебе сначала припомню, а потом прощу.

— Ой, посмотрите! — закончила спор Талла.

Дурная соскочила с седла и, проваливаясь по колено, припустила к кладбищу. Хоть бы по проторенному пошла, так нет же, загребает снег, срезает, чтобы быстрее добежать до любопытного зрелища!

— Привяжи лошадей, — охотник бросил поводья другу и двинулся вслед за колдуньей, но с полпути вернулся, подал Санни руку, до пояса вытаскивая его из сугроба. Поднимать, однако ж, не спешил: так и держал за предплечье на весу, чтобы служитель не рыпнулся. И тихо, проникновенно пообещал: — Ещё раз заведёшь свою песню, закопаю в ближайшем лесу.

Санни развёл второй, свободной, рукой в притворной искренности заверяя:

— Какую-такую песню? Верд, друг, у меня и мысли не возникло…

Охотник разжал пальцы — Санторий рухнул обратно. Слегка присев, Верд упёрся коленом в грудь приятеля. Как раз в эту секунду Талла нетерпеливо обернулась:

— Ну где вы там?!

— Идём! — с видом «мы тут просто в снежки играем» помахал Верд, избавившись от добродушного выражения, как только девчонка помчалась дальше. — Дураком меня считаешь? — наёмник неспешно, явно наслаждаясь, набрал пригоршню снега и налепил на физиономию служителя.

— Имею право не отвечать на провокационные вопросы, — торопливо отплёвывался тот.

— Ещё раз намекнёшь, что дурную не надо продавать…

Санторий расплылся в едкой, жестокой, но крайне довольной улыбке:

— Друг мой… тьфу… я ни слова не сказал о том, что колдунью не надо везти дальше. Я беспомощный трус и всего лишь хотел убраться подальше из опасных мест. А какие мысли не дают покоя тебе, я понятия не имею!

Верд ошалело отстранился, точно получил удар в челюсть. Кабы Санни ещё и неудержимо злобно расхохотался, всё встало бы на свои места, а ощущение, что наивного юнца обвели вокруг пальца, себя бы оправдало. Но Санторий смотрел настолько искренне и чуть оскорблённо, что и сказать нечего. Кроме, разве что:

— Уши оторву!

Служитель смиренно коснулся груди.

Причина, по которой мертвяки измудрились выкопаться из могил посреди зимы, нашлась сразу же. На кладбище зимы не было.

Лошади укоризненно принюхивались к терпким ароматам мокрой земли, алчно раздували ноздри, но до зелёной поросли добраться не могли: наученные горьким опытом путники оставили животных чуть поодаль от пропитанного магией места. Хотя, усвой они урок ещё лучше, и сами бы близко к нему не сунулись.

Тёплый звенящий ветерок перебирал гибкие ветви берёз, поспешивших выдавить рыхлые почки; по чавкающей под подошвами грязи сновали удивлённо тянущие нескладную песню лягушки, торопился укрыться от шумных пришельцев выглянувший на тепло уж; подгнившая, пахучая падь смущённо пряталась меж рванувшей в рост по первому зову зелёной травой.

И только сырые надгробные камни, от которых в любую погоду веет потусторонней стужей, портили лужайку. Чудесное было бы местечко! Солнечное, ровное… С каким бы удовольствием путники устраивали бы привал в редком березняке! Кабы не додумались добрые люди хоронить здесь своих родичей. Теперь и радость не радость, и на солнце греться как-то стыдно. Точно ведь знаешь: прямо тут, под чёрной землёй, лежат холодные, безжизненные… Хотя лучше бы безжизненные.

Провалы могил беззубыми ртами взывали к справедливости Богов, но не получали ответа. Не они, не Боги заставили безжизненные тела всколыхнуться на глубине, заскрести ногтями, ломая пальцы, выбираться наружу, на свет. Иная сила, злая, тёмная, подняла их. Иначе не стремились бы нелюди спрятаться обратно в логово, как только первые, не заметные ещё глазу лучи дневного светила, выползают из-за горизонта.

— Они и правда раскапывались… — Талла присела на краю одной из ям, боязливо вглядываясь в подземную темноту. Верд оттянул её за воротник: провалится ещё, дурная! Мертвяки, может, и прячутся, но не спят. Если хорошенько прислушаться, чутно, как беспокойно ворочаются, пыхтят, стонут трупы под покосившимися памятниками.

— Может всё-таки ну их? — Санторий оказался поумнее, он обходил одни могилы настолько далеко, что рисковал случайно угодить в другие. — Ну лежат, ну не умирают. Пусть им, пока не кусаются…

— Когда они твой зад цапнуть пытались, по-другому говорил, — заметил Верд.

Санни укоризненно поджал губы, не сочтя нужным отвечать на эдакую глупость: прошлой ночью за свои зады все радели.

— Это что же они, так и мучаются?

Колдунья прижалась к мужчине, всё норовя нащупать успокаивающе горячую руку.

— Они не мучаются. Они мёртвые.

— Но я же слышу! Они стонут там…

— Это от голода, — нервно хихикнул служитель.

— А если и так. Всё одно им плохо! — не сдавалась девчонка.

Углядев одного недозакопавшегося, зато хорошо разложившегося мертвяка, Санни не выдержал и склонился у ближайшего куста:

— Мне тоже плохо, — пытался отдышаться он между спазмами, — но меня почему-то никто не жалеет…

— Потому что тебе хорошо только в Доме Желаний, — напомнил Верд, — а всё остальное время плохо. Хорош ныть. Думай!

— О чём это?

— Мы уже видели место, которое отпугнуло от себя зиму. Кто-то избавился от местных жителей колдовством.

Талла закрыла рот пригоршней:

— Так здесь же тоже колдовством людей из домов гонят! Считаешь, тут где-то…

Верд не считал. Он нутром чуял, что где-то на кладбище есть сгусток тёмной, тягучей, как кровь мертвяков, магии. И он очень не хотел соваться в начинающее дурно пахнуть дело. А если наёмник прав, завоняет оно куда сильнее и куда хуже, чем кажется сейчас. И тогда послушать Сантория — припустить в противоположном направлении — лучшее, что можно придумать.

— Друг мой, скажи, что ты надеялся найти здесь именно это и теперь мы можем убраться с клятого кладбища подальше!

Санторию даже не пришлось искать. Лишь поднять голову, освободив, наконец, желудок. Взгляд его сам собой упёрся в часовню, старую, как сама баба Рута, но с дверью, украшенной свежими царапинами. Кто-то весьма неумело подцепил валяющейся здесь же мотыгой засов, и тот с готовностью выскочил из гнилых досок. А внутри, в ловушке стылых каменных стен, пульсировал, дышал и колыхался клубок колдовских нитей.

Верд очень не хотел оказаться правым. И ещё меньше он хотел оказаться тем, кто лезет не в своё дело.

Под землёй ворочались мертвяки. Вечно голодные, озверевшие, больше не люди. Они ещё умеют страдать или смерть выжгла из них все чувства?