причине (а совсем не потому, что Карфаген, этот вертеп разврата, пользовавшийся по всему Средиземноморью дурной славой нового «греховного града Вавилона», имел в глазах верующего арианина какую-то ценность сам по себе!) Гейзерих взял… да и овладел с налету Карфагеном. Родной город Ганнибала Барки стал вандальским 19 октября 439 г., ровно через десять лет после высадки вандалов в Африке (429) и через два десятилетия после их прихода из Галлии в Испанию (409). Можно подумать, что Гейзерих выполнял своего рода десятилетние планы. Так сказать, «десятилетки»… Именно через десять лет после своего воцарения над вандалами и аланами «Зинзирих-рига» вступил победителем в величайший город, которым когда-либо овладевал германский вождь, с тем чтобы в нем остаться (овладев в 410 г. Римом на Тибре, Аларих Вестготский в нем не остался, как, впрочем, и сам Гейзерих – в 455 г.)…

Независимо от того, насчитывал ли Карфаген миллион или (как полагают иные историки) «всего лишь» семьсот тысяч жителей, он без труда мог бы выставить раз в десять больше мужей, способных носить оружие, чем числилось во всем вандало-аланском войске. Но никто из этих вполне боеспособных «потомков Ганнибала и Сципиона» и не подумал хотя бы поднять с земли камень, чтобы бросить его в подступающих вандалов («нема дурных»). Римский гарнизон Карфагена давно покинул город в надежде на соблюдение новоявленными «федератами» Римской империи мирного договора 435 г. Карфаген сам упал в руки Гейзериха как спелый, соблазнительный плод. Но этот плод оказался с червоточиной. И «Зинзирих-рига» вскоре убедился в том, что лучше было бы ему оставить этот «град греха» порочным римлянам, предварительно окружив его санитарным кордоном, как очаг опаснейшей заразы («нехай загнивают»). Что хорошего могло ожидать его «народ-войско» в римско-африканском мегаполисе, чьи жители почти не обратили внимания на вандальскую грозу, занятые больше гладиаторскими играми и колесничными бегами, не отвлекаясь от своих обычных развлечений и удостаивая «понаехавших» к ним чужаков в диковинной, варварской одежде и со странными прическами, бродивших среди толп горожан, словно потерянные, лишь насмешки? Вряд ли кто из карфагенских афроримлян помнил о вандальской але, охранявшей некогда Римскую Африку и их греховный «Новгород» от варваров-берберов. Гейзерих был явно озадачен и не знал, что ему делать с карфагенскими бездельниками. Пять тысяч из них можно было бы обратить в рабство. Десять тысяч – отправить на полевые работы. Но что ему было делать с миллионом (или даже семьюстами тысячами) тунеядцев, говоривших на другом языке, исповедовавших другую веру, ведших другой образ жизни, предоставивших завоевателям-вандалам сомнительную честь заботиться об их пропитании и в лучшем случае взимать с них кое-какие налоги? В обмен на эту «честь» вандалам пришлось, однако, иметь дело с самыми воинственными клириками христианской Экумены, прошедшими школу великих Учителей Церкви, с набравшимися опыта на Вселенских соборах диалектиками, с издевательским высокомерием благоухающих почище всякой парфюмерной лавки элегантных юношей, свободно болтавших на столь трудно дававшейся варварам латыни (являвшейся родным языком карфагенской элиты, несмотря на ее финикийско-африканское происхождение).

Правда, эти бездельники-карфагеняне если и протестовали против прихода вандалов «со товарищи», то лишь словесно, беззаботно – так, по крайней мере, казалось! – наслаждаясь своей привычной сладкой жизнью, чем Карфаген тогда славился на весь античный мир (не зря же именно туда понесло в свое время еще не просвещенного светом истинной веры Аврелия Августина) и благодаря чему североафриканский мегаполис уже начал считаться, в отличие от приходивших во все больший упадок Ветхого Рима и Медиолана, новой столицей Западной Римской империи (окруженная болотами Равенна оставалась, несмотря на все более частое и продолжительное пребывание в ее стенах императоров Запада, все-таки провинциальным городом – так сказать, «большой деревней»). Правда, данное обстоятельство превратило Карфаген (как когда-то – Первый Рим) в излюбленную мишень для критических стрел античных авторов, пытавшихся, попав в стремительный водоворот событий, понять смысл и причины совершающейся великой перемены в судьбах стран и народов. Понять и обосновать становящийся все более очевидным факт перехода власти над всем обитаемым миром от римлян ко всем этим германцам и прочим, пред которыми «не грех помочиться, а то и побольше» (так писал в одной из своих сатир беспощадный Ювенал, как истый римлянин, не выносивший «понаехавших»). Сальвиан, пресвитер Массилии (Массалии), нынешнего Марселя, родившийся, видимо, в Августе Треверов, современном Трире, считал, что римляне – сами себе самые худшие враги, и «не столько варвары их разгромили, сколько они (римляне. – Примеч. авт.) сами себя уничтожили». Сальвиан писал в своих «Рассуждениях очевидца» о причинах падения Западной Римской империи: «Единственное желание всех римлян состоит в том, чтобы не пришлось опять когда-нибудь подпасть под римские законы. Единственная и всеобщая мечта римского простолюдина заключается в том, чтобы жить с варварами. И мы еще удивляемся, что не можем победить готов, когда сами римляне предпочитают быть с ними, нежели с нами».

Вдумчивый массилийский пресвитер подробно описывал германские народы, чтобы выяснить, в чем, собственно, заключается их превосходство над римлянами, прослеживая путь вандалов, после сообщений об одержанных ими в Испании победах, вплоть до Африки и града греха – Карфагена (в котором, по его авторитетному мнению, не было ни одного вида разврата, которому бы не предавались, в большинстве своем, растленные «римские» африканцы).

Касаясь сдержанности вандалов, попавших волею судеб в греховный Карфаген, Сальвиан задается вопросом, много ли среди людей найдется мудрецов, не меняющихся под влиянием улыбнувшегося им счастья? Людей, чья порочность не растет вместе с благосклонностью судьбы? И потому он высказывает уверенность в том, что вандалы были крайне умеренными, раз они, одержав победу, остались такими же, какими были до того, находясь в подчинении у римлян. Ибо, даже попав в Карфаген, это средоточие богатства и роскоши, никто из них не развратился, не ослаб духом или телом, как ни старались их растлить духовно и физически развратные римо-карфагеняне («Эй, эй, соберем мальчиколюбцев изощренных…», как писал незабвенный «арбитер элеганциэ» Петроний в обессмертившем его «Сатириконе»). К сожалению, эта весьма лестная оценка, данная Сальвианом из Массалии вандалам V в., перестала соответствовать действительности уже через сто лет. Вандалы, увы, развратились – и их африканское царство погибло.

Однако же эти сто лет еще не истекли. Явно не обладавший пророческим даром, пресвитер Сальвиан продолжал сокрушаться, как своего рода «христианский Тацит», удрученный всей глубиной нравственного падения своих римских сограждан. Он не мог скрыть восхищения народом вандалов, которые, вступив в богатейшие города, чьи жители предавались всем мыслимым видам разврата (подробно перечисляемым добросовестным Сальвианом), отвергли эти гнусные обычаи, стремясь не ко злу, но ко благу. Распутство мужчин с мужчинами было мерзостью в глазах вандалов. Как, впрочем, и распутство мужчин и с женщинами (о распутстве женщин с женщинами ни вандалы, ни сам Сальвиан, похоже,