— Заткнись, раб! — Старик сжал до хруста скрюченные пальцы в кулак и ткнул в лицо броднику. — Как песку на отмели! Как звёзд на небе — вот сколько наш монгол-батыр! А вот что я сделаю с урус и кипчак! — Узловатые коршунячьи пальцы сгребли золотые монеты и ссыпали их в кожаную торбу с конскими зубами. — Всех швырну в мой торба и сожру с костями, как кулеш. Всех вас ждёт такой участь! Только не уверенный в себе надеется на удачу. А мой знает, куда направляет морды монгольских коней.

Бродник, не спуская напряжённых глаз со старика, оскалил зубы, попятился было, но тотчас наткнулся спиной на острия мечей часовых. Встал понуро, как мерин в плуге, но слово своё воткнул:

— Воля твоя, хозяин... Ан моёно — вынь да положь, шо прежде сулил за усердие.

— Кха! Угга! Монгол таньга никому не даёт! Ему приносят ясак[212], а он отдаёт в орда Непобедимому Чингизхану.

Субэдэй обошёл вокруг бродника, дрожа улыбкой, со взбешённым, вытаращенным глазом. И, осилив себя, уже сдержанно прошипел:

— Но твой может получить награду, если начнёт верно служить нам. Будешь толмач при мой. Станешь у пленный урус узнавать всё, что решат конязи делать против татар-орда. Тогда мой отпустит твой на волю, даст косяк лошадей и слиток золота.

«Ишь ты, крутит хвостом, як сука! — Щёки Плоскини темнели багрянцем, враждебно блестели чёрные впадины глазниц. — Хто мене с кручи пихает, того и я пихну. Мы тоже гавкать могем!..»

— Нет уж, хан... Будя! Мурыжить мене так... уговору не было. Га! — Уж задумал, так сплюнул! — Плоскиня вскинул голову и, скрежетнув зубами, сдавил за спиной костистые кулаки, распухшие от прилива крови: — За шо ж я тады буду брухаться? Черну злобу — тёть! Тоби, хан, треба только с меня овчину драти, треба губы да ноздри рвати. А це будя — в будову домовину их мать!.. Я тоби не затрепанец какой! Не лататуй[213]... Хошь казнить — руби голову, ан душу не тронь!

— Ойе, шакал! Как твой поганый язык повернулся сказать это?! — яростно зарычал багатур. — Тень больной собака! За-пор-рю-у, раб!

Субэдэй затопал ногами, припадая на правую, хромую; резко взмахнул плёткой, со страшной силой хватил бродника по лицу. Перехватив плеть, старик яро бил кнутовищем но лбу, по рукам, не давая броднику опомниться. На глаза брызгала кровь, а плеть продолжала нещадно свистать; монгольские сапоги-гутулы зверски пинали и топтали пленника...

Задохнувшись от собственной ярости, комкая сырую и красную от крови плеть, путаясь в длинных полах халата, Субэдэй крикнул:

— Бросьте его в юрту к моим барсам! И поставьте стражу.

— Хэйя! Может, удушить это урусское отродье, предводитель? Такой шайтан сбежит!

— Тогда ваши безмозглые головы будут насажены на шесты у моей юрты. Колодку ему на шею! Цепь на ноги! И почтите его лоб моим раскалённым тавром. Вот моя награда... за его оскал.

* * *

...День, который Джэбэ-нойон нарёк «хорошим», медленно стекал к исходу. Меж набежавших розовых и фиолетовых туч джигитовал новоявленный желтоусый месяц. Было ещё светло, но небосвод, уже утративший свой полуденный раскалённый блеск, матово зеленел. Над кочевым станом курилась мирная дрёма, пахнущая сожжённым кизяком, подгоревшей мукой и парным навозом.

Субэдэй, восседавший на тигриной шкуре неподалёку от своей юрты, монотонно давил в горсти крошкую глину. Красные, как кровь, ручейки струились у него меж пальцев. Вместе с полководцем Джэбэ он поглядывал на сложенные из речных камней жертвенники, на коих плясали змеиные языки священного пламени. Издревле повелось: между этими огнями должны были проходить все, являвшиеся на поклон к тем, кто командовал тысячей и выше... «Огнём и дымом, как объясняли знахари и шаманы, очищаются преступные помыслы и отгоняются приносящие несчастья и болезни злые духи — “дэвы”, вьющиеся незримо вокруг злоумышленника»[214].

Древний главный шаман Хангай с красными, слезящимися от трахомы[215] глазами и пятеро молодых послушников в звериных шкурах, увешанные оберегами — пучками орлиных и вороньих перьев, медными бубенцами, — пританцовывали вокруг жертвенников, постукивая колотушками по большим рокочущим бубнам и встряхивая черепа-погремушки, набитые вырванными из гнёзд зубами врагов.

— Ты прав, нойон... — Субэдэй косо поглядел на непроницаемого, замкнутого Джэбэ. Тот, подвернув длинные полы китайского кафтана, сплошь обшитого чешуйчатыми пластинами брони, сидел на куске белого войлока, на котором в серебряных чашах лежали сладости.

Чёрная бровь вопросительно приподнялась.

— Сегодня хороший день. Шаманы предсказывают: «Ночной глаз Неба благоволит к монголам. Нас ждёт битва с урусами и... победа».

— Я услышал тебя. А как же твои опасения насчёт силы бородатых урусов? — Холодные колкие искры загорелись в блестящих змеиных глазах нойона.

Субэдэй уклонился от тяготившего его разговора, раздумчиво потрякал пальцами по колену в такт своим словам, раздельно сказал:

— Промеж друзей, говорят, всякое бывает... да только дружбу их ничто изурочить не может. Завтра с первым лучом Огненной Черепахи ты со своим туменом выступишь к Днепру. И заманишь Урусов сюда, на Калку. Ты знаешь... как это сделать. Помнишь, Стрела, с каким войском от Чёрного Иртыша мы тронулись на Хорезм — царство желтоухой собаки шаха Мухаммеда?.. Где он теперь, сын бесхвостой лисы?

— Кхэ, кхэ... Кончил свою паучью жизнь в вонючем шалаше прокажённого...

— Теперь покажем бородатым собакам «хрисанам», — глаз Субэдэя с рубиновым зрачком вновь брызгал весёлой, ядовитой ненавистью, — хорошие ли мы ученики Потрясателя Вселенной!

Оба полководца рассмеялись; цокнули языком на четыре стороны, коснулись ладонями Матери-земли.

— Поклянёмся, брат, что будем оба твёрдо держаться принятого решения! — с холодной уверенностью скрепил багатур и так вдруг вспыхнул вытаращенным глазом, что Джэбэ будто обдало пламенем.

— Клянусь.

Нойон, выказывая почтение, приложил правую ладонь к сердцу, склонил голову, при этом остро вспомнив вчерашний военный совет вождей в юрте Барса с Отгрызенной Лапой.

* * *

Субэдэй-багатур приказал явиться своим десяти тысячникам, Джэбэ-нойон — своим.

Все разместились в Верховной Белой юрте, которая, подобно снежной шапке, возвышалась на седом кряже морского берега. Сидели плотным кругом на войлоках и коврах, по старшинству и значимости. Здесь собрались лучшие из лучших из обоих туменов. Это были красивые в своём мужестве и мудрые в своей зрелости люди. К каждому слову, которое здесь звучало, отношение было особое. Люди, бравшие его, не раз водили в бой свои тысячи — боевые доспехи, знаки отличия, дорогие ожерелья и редкое оружие, снятое с трупов знатных врагов, были красноречивыми свидетельствами их побед.