...Слушали твёрдые, как кремень, слова Джэбэ. Тот, по обыкновению, говорил скупо и сухо, глядя поверх голов, и словно что-то видел вдали.

— Главный стан урусов — Киев, богатый город... Завидная добыча. Дома хрисанов для таинств и обрядов огромны. Их крыши и главы с крестами покрыты листовым золотом. Наши батыры обдерут их, как шкуры буйволов, и возле Жёлтого шатра Чингизхана мы поставим коня, отлитого из чистого золота, такого же большого, как его белый жеребец Сэтэр[216].

— Ойе-е! Хвала богам!

— Темучину, Посланному Небом, слава!

Над седыми и выбритыми головами тысячников, прославленных воинов и старейшин рассыпались взволнованные голоса, взрывались страстные речи.

— У хрисанов много ханов и беков. Урусы зовут их «конязи». Кхэ! Все они грызутся между собой, как бешеные псы из разных улусов. Монгольскому мечу легко будет напиться их кровью!

— Верно, Хыргис-Нур! Прав и Алтан-Булак! — звенел сталью голос тысячника Тынгыза. — Никто этих «кхонязей» не собрал в один колчан!

— И нет в их станах своего Чингизхана!

— Ойе! Равного Зеленоглазому Тигру монголов во всех трёх мирах не сыщешь!

— Тише! — Джэбэ властно поднял руку. В его бронзовых пальцах было зажато крапчатое хвостовое перо беркута — знак берущего слово: — Моё решение: мы должны, как быстрые волчьи стаи, вгрызться в холку, ляжки, брюхо и горло земли урусов! Пустить кровь из всех жил, предать Русь огню со всех концов и захватить златоглавый Киев, пока... — Джэбэ осёкся, словно напоролся на медвежью рогатину.

— Что «пока»? — насторожился Субэдэй, хищно нагнув, как коршун, клювастую голову.

— Ты знаешь... — холодно отрезал Джэбэ и, полуобнажив белые клыки зубов, процедил с досадой: — Ответ на наше послание… ещё не пришёл из Золотой Юрты... Кто знает, может, Единственный и Величайший прикажет ждать его «копыт» и «мечей»!

— Хай, хай... — зароптали молодые. — Может статься и так: Непобедимый сам возжелает войти в Киев!

— Отберёт у нас славу!..

— О защита нашего тумена, Субэдэй, твоей славе не суждено умереть! И ты, бесстрашный Джэбэ Стрела, — заискивающе начал тысячник уйгур Ляо. — Не допустите жирной добыче вырваться из наших когтей. Мы уже брали высокостенные, неприступные города!

— И Самарканд! И Бухару, и Гургандж!

— Отрар, Сыгнак, Суяб и Баласагун![217] Возьмём и Киев!

Внезапно в юрте Совета сама собой взялась тишина. Все покосились на молчавшего Субэдэя, ожидая, что скажет сей хитрый и осмотрительный Барс с Отгрызенной Лапой.

Он сидел неподвижно, как китайский божок, поочерёдно царапая колючим глазом каждого. И от его цепкого, как ястребиный коготь, взгляда не ускользали ни дикие, воинственные взоры, которыми порою обменивались тысячники, ни мучительная растерянность и досада, написанная на многих лицах. В четвёртый раз золотая пиала с белоснежным кумысом монгольской кобылицы холодила священной прохладой его скрюченные пальцы, и в четвёртый раз язык его был нем, а глаз лениво разглядывал замысловатый рисунок на персидском ковре.

Собравшиеся уже не чаяли услышать голоса легендарного полководца Чингизхана, когда кумыс в чаше качнулся — Субэдэй поднялся. В юрте наступила гробовая тишина.

— Верно говорят в наших краях: «У камня нет кожи, у человека нет вечности»[218]. Нам следует торопиться. Скоро наши уши услышат гром литавр и боевых труб, и мы вырвем собачьи сердца из груди урусских конязей. «Победа и слава нам, огонь и смерть врагам» — завещано нам мужественными предками, батырами Священного Онона и Керулена. Но не так-то просто будет разбить урусов, как полагает мой младший брат Джэбэ.

— Твои слова осторожны, как шаги барса, попавшего в капкан... — надменно усмехнулся нойон. — Но есть ли в них истина? Правда ли, что ты лучше шаманов разбираешься в языках всех живущих на земле тварей?..

— Это дозволено только Создателю, — спокойно ответил Субэдэй, но единственный глаз его сузился. Лисий мех на треухе предостерегающе задрожал. — Я уже говорил вам, но для тебя... Стрела, повторю ещё раз: мудрость Кагана не знает предела!.. Правлению его не дано кончиться... Но! Если мы будем слушать сердце, а не голову... — «Всевидящее око» багатура вспыхнуло с новой силой, и он не раздумывая, гневно бросил в лицо надменному нойону: — Замолчи! Что говорит твой язык, Джэбэ! В твоих словах — яд! Ты всегда завидовал славе Потрясателя Вселенной! Всегда! Она доводила тебя до бешенства, как остророгого яка доводит до бешенства призыв самки в пору гона!.. А теперь послушайте все, — одноглазый старик властно обвёл собравшихся взглядом. — Если мы последуем плану Джэбэ-нойона, то наши светлые дни превратятся в ночи, а наши ночи обернутся кромешным мраком. Это говорю вам я — Субэдэй-багатур, повидавший и отломавший десятки битв на своём веку. Я ли не предан вам... и нашему Кагану?!

— Что предлагаешь, Ясновидящий?

— Урусов и наших злейших врагов кипчаков — сто тысяч, а нас мало. Всего два тумена. Ещё один состоит из бродяг и всякого сброда... Они разлетятся, подобно стае воронья, если мы начнём отступать. Гибельно и рискованно нам войти, как нож в масло, в страну урусов. У бородатых хрисанов слишком много мечей и копий. Они сильны и храбры. Опыт и чутьё подсказывают мне: на Киев идти нельзя.

— Ты что же, прикажешь... повернуть коней на Восток... и умчаться обратной дорогой к Золотому шатру Чингизхана?

— А кто нам тогда пожалует новые аймаки и хошуны?[219]

— Монголу их всегда добывал его острый меч и меткие стрелы!

Не дожидаясь, пока Субэдэй ответит на возбуждённые голоса, на ноги вскочил храбрый тысячник багатур Гемябек. Его лицо, похожее на исполосованный шрамами кулак, искажала судорога ярости; глаза горели, как угли.

— И это говоришь ты, прославленный Барс с Отгрызенной Лапой? Вспомни, где ты её потерял! — Старый Гемябек кивнул на иссушенную, висевшую как плеть руку полководца. — Разве дзиньцев[220] было меньше, чем презренных урусов, когда мы вместе с тобой и другими батырами как чёрный ураган ворвались на их рисовые поля за Великой Стеной?[221]