Во время десятиминутного обеда Лиза и Алёша, наконец, смогли немного пообщаться. Девушка счастливо щебетала, что «Мак-Панк» – просто отпад, что всё так колоритно, контркультурно, чувствуешь себя отменным герильеро и так далее. Пару раз они поцеловались. Лёша не обедал, потому что за еду в «Мак-Панке» вычитали деньги, и работать становилось малоприбыльно. А Лиза просто не любила то, что подавали пролетариям внизу, меж прачечной и складом. Как и многие другие, они проводили время своего обеда просто в раздевалке, обнимаясь и давая отдохнуть своим ногам.

– Поздравляю с повышением! – объявил Алёша.

– Ты тоже скоро перейдёшь на кассу, – говорила Лиза. – Мне так кажется.

Алёша усмехнулся про себя. Седьмое октября. Осталось два дня до Великой Революции. Вернее, полтора.

Потом Лиза болтала о своей новой работе по ту сторону прилавка. Оказалось, что там полно своей специфики. Поскольку Лизу сделали помощником кассира, то её работа была в том, чтоб собирать заказ. И тут, как выяснялось, есть своя наука. Первым делом надо было приносить холодные напитки, потом матэ, потом пиццу, бутерброды и в конце – мороженое, если заказали. Непременно надлежало ставить на поднос горячее с холодным дальше друг от друга. Ну, а больше всего Лизу впечатлило то, что тортики в витрине расставляются не как бог на душу положит, а по плану. Специальная бумажка с их порядком помещалась на обратной стороне прилавка. Вероятно, этот документ был разработан с целью повышения продаж каким-то специальным человеком, хорошо постигшим психологию сладкоежки. Например, «дизайнером по тортикам».

– Ты супер, – сказал Лёша. – Ты всегда всё замечаешь. И вообще…

– А может, обстановка этой раздевалки тебя больше возбуждает, чем моя квартира? – хитрым голосом спросила Лизавета.

После этого Алёша перестал чувствовать время и то отбивался от бесстыдных ласк, то думал: «Будь, что будет, я хочу!», то в ужасе дрожал от мысли, что сейчас к ним кто-нибудь зайдёт, то шёл в атаку сам. На главное: в итоге они так и не решились. Зато опоздали возвратиться с перерыва на четырнадцать минут.

Алёша влетел в зал, приглаживая волосы и чуть-чуть прикрывая щёки, чтобы скрыть румянец. Менеджер Снежана поглядела на него индифферентно и смолчала. Вдруг Двуколкин понял, что за весь день она так ни разу не послала его драить плинтус, не взглянула злобно и не накричала за стояние без дела. Неужели стала доброй? Может, заболела? Или у неё какие-то проблемы?

Не найдя ответа, Алексей пошёл мыть плинтус сам.

Ему уже порядком надоело наблюдать на мониторе с самого утра «Свирепых ёжиков».

Аркадий сидел за столом в тренировочных брюках, натянутых чуть не до самой груди, в старых тапках, растрёпанный. Время от времени кусал от целого рулета с земляничным кремом в шоколаде и пил воду из носа электрического чайника. Перед ним лежали разные бумажки.

Лёша поздоровался.

– Привет, привет, – сказал ему Аркадий. – Слушай, Алексей: я тут смотрю бумаги – ну, как раз те, что ты прятал на работе, а потом принёс, – тут точно всё?

Алёша испугался. Быстро вспомнил то, что было связано с пакетом, и решил сознаться, полагая, что товарищ эту мелочь извинит:

– Вообще-то нет. Я… хм… я, если честно, потерял футболку.

– Что? Футболку? Ты о чём?

– Футболку Виктора. С Геварой. Помнишь, красная такая. Вы её мне положили.

– Вроде, было дело…

– Ну и вот. Она… э-э… так скажем, погибла. Понимаешь, я решил запрятать эти вещи в кабинет начальства. Там никто искать не будет. Ну, и так сказать… Зашла начальница – она у нас такая гнусная! Не знаю, что бы мне могло быть за проникновение на работу, да ещё и к ней, туда. Короче, я набросил этой грымзе майку на башку и смылся, пока она ничего не поняла.

– Ого! – сказал Аркадий. – Да ты крут. А я бы не сообразил. Наверно. Вроде, Витька про свою фуфайку вообще не вспоминает.

– Я надеюсь, и не вспомнит.

– Но вообще-то, я не про фуфайку говорил…

Двуколкин вновь насторожился. Только бы не всплыло, где на самом деле он работает, где прятался пакет и как он был почти потерян!

– Там были кое-какие мои рукописи, – говорил Аркадий. – И по-моему, один лист исчез.

– Он с чем-то важным?

– Да нет, не то, чтоб так уж прямо… Я почти всё помню наизусть. Но просто неприятно. Там никто не рылся? В смысле, в наших документах?

– Нет. Никто, – сказал Алёша.

Кто там мог порыться? Только Лиза. Но ему так не хотелось этого, что Лёша сам мгновенно убедил себя в том, что его подруга не могла свершить такое святотатство, да ещё и выкрасть один лист.

– Наверно, где-то выпал. Может быть, тогда, когда я Витькину фуфайку доставал.

– Понятно, – сказал вождь.

Он то ли сделал вид, что верит Лёше, то ли в самом деле был доволен этим объяснением.

– А чего там было, на листке-то? – не без опасений спросил тот.

– Там были лозунги.

Аркадий повернулся задом, что-то поискал в своей горе бумаг, достал один листок.

– Ну, видишь ли, – сказал он Алексею то ли со смущением, то ли с гордостью. – Все любят заниматься творчеством. Конечно, если они не тупые потребители, а люди, вроде нас, живущие по Фромму: «не иметь, а быть».

«Опять понёс какие-то заумности, – подумал Алексей, – сейчас, наверно, скажет про постмодернизм».

– В ситуации постмодерна,.. – вождь как будто читал мысли, – творчество бессмысленно. Всё будет повторением. Мир же перегружен текстами.

Алёша уже знал, что «текст» – это не только то, что состоит из букв. Недавно он нашёл у своего соседа книгу со статьёй «Чихание как текст».

– Поэтому, – продолжил вождь Аркадий деловито, – я избрал для себя жанр максимально ёмкий и приближенный к практической реальности. Я пишу лозунги.

– Прикольно. Типа, революционные?

– А как же! Вот сейчас сижу, смотрю, чего бы выбрать. Для грядущей Революции.

Товарищи серьёзно посмотрели друг на друга. Поняли без слов: надо потише. Перед ними вещи эпохальной важности.

Затем они вдвоём склонились над Аркадиевыми бумагами. Там значилось «Забей на капитал!», «Долой телевизор!» и «Фабрики – рабочим, буржуазное дерьмо – буржуям!». Алексею нравилось. Тут в самом деле была выдумка и некая игривая двусмысленность цитат в том духе, как любил Аркадий.

– Я хочу, чтобы лозунг был один. Как символ. Вроде как «Свобода, равенство и братство» или «Пролетарии всех стран…». Ты понимаешь?

– Да, – сказал Алёша. – Мне вот этот больше всех.

Он пальцем показал на фразу в самом низу списка: