— Хочешь сказать, ты был на мели?

Джун поудобнее устроилась на софе. Ноги поджала под себя, а голову положила на спинку, так что грудь выставилась вперед, соблазнительно круглясь под топиком. Розовая кожа под бритыми подмышками была гладкая, без единой складки.

— Нет, на мели я не был.

Он почувствовал жар внизу живота и сладкую боль восставшей плоти — и в этом не было ничего предосудительного. Он желал ее — эту проамфетаминенную стюардессу-наркоманку с соломенными волосами, эту испорченную старорежимную лютеранку, порождение фоновой музычки аэропорта и курсов красоты. В ее глазах стояли смог и брызги пропана.

Какой же он незадачливый и неорганизованный. И какую все же власть имеют над ним обстоятельства.

— Просто так вышло, — объяснил он. Опять он налаживал отношения.

И что за обстоятельства. Что за власть.

Он протянул руку и снова затянулся ее косяком.

— Врубаюсь. Но, парень, так дела не делаются. — Она мягко взяла у него косяк. — Если занимаешься наркотиками — герычем особенно, — нужно быть готовым действовать жестко. Хитрить, обманывать. И ну вроде как любить это. Тебя вылизывают, всячески ублажают — а ты им сапогом по яйцам. — Она опустила ноги на пол и села, подперев голову рукой, словно ей взгрустнулось. — Оуэн любил говорить, что, если не сражаться, не щадя жизни, за свои интересы, не узнаешь, что такое жизнь.

— К этому-то я и стремился, — сказал Конверс.

— Ну, надеюсь, тебя проняло.

Когда она протянула ему косяк, он подсел к ней и она не отодвинулась. Ее тело было теплым, упругим, успокоительно-уютным. Он чувствовал, что ему нужно успокоиться. Она без всякого выражения смотрела, как он устраивается рядом.

— Ты возбудился?

— Ловлю момент.

— Ну ты даешь, парень. Побереги свое ухо.

— Знаешь, — продолжал он, — это как в восточной притче. Человек висит на краю утеса. Над ним — тигр. Внизу — бурный поток.

Джун скучающе смотрела в потолок.

— А на кромке утеса, — сказала она, — мед. И человек лижет его.

— Оуэн рассказывал тебе эту притчу?

— Позволь кое-что сказать тебе. Я уже слышала все ваши поганые байки.

Он положил ладони под ее груди и зарылся носом в сухие жесткие волосы у нее за ухом. Когда он поцеловал ее шею, она чуть отодвинула голову, чтобы одарить его кривой улыбкой.

— Вот ты смешной ушлепок.

Конверс был под метр восемьдесят. Намного выше Джун. Никто прежде не называл его смешным ушлепком. Ее слова укололи его самолюбие, но одновременно пробудили в нем нечто такое, что он не сразу понял. Он замер, прижав губы к махровой ткани, под которой чувствовались ее соски, натянув пальцами завязки ее топика. Он был смешным ушлепком на Красном Поле.

Он застыл, как тогда. Вжался в нее, как тогда в землю, ошеломленный яркостью воспоминания.

— У нас с тобой разные уставы, — сказала она.

Он сел и уставился на нее. Она мягко улыбнулась:

— Что, упустил момент?

— Не знаю… — пробормотал он.

Ему хотелось немножко уюта. Он устал объясняться.

— Такого стремного подката в жизни еще не встречала, — сказала она. — А я ведь даже сидела тихо.

— Извини, если что не так.

Она мило тряхнула головой — ничего, мол, — завязала тесемки на спине и посмотрела на часы.

— Просто ты в полном разброде. Не знаешь, чего хочешь.

— Ты права, — сказал Конверс.

Уходя, он поблагодарил ее за то, что она приютила Джейни и нашла время поговорить с ним. Она отмахнулась: какие пустяки.

— Если доведется увидеть Рэя, скажи ему, что это Оуэн позвонил Антейлу. Скажи, что это не я.

Конверс пообещал, что непременно передаст ее слова.

— Будь осторожней, — сказала она, когда он шагнул из квартиры в коридор. — Смотри в оба.

Когда он нажимал кнопку лифта, его стукнуло статическим электричеством. Он отдернул руку и стиснул кулак.

Наконец подъехал лифт.

Красное Поле находилось в Камбодже, близ местечка, называвшегося Крек. Было начало мая, самое жаркое время в году, часа два дня. С рассвета они трое — Конверс, фронтовой корреспондент и молодой фотограф — ходили в дозоре с камбоджийским патрулем. Кхмеры шли не таясь, иногда рвали цветы. Они часто останавливались отдохнуть, и тогда Конверс присаживался где-нибудь в тени и читал купленных в армейской лавке в Лонгбине «Николая и Александру»[72].

Камбоджийцы были никудышными солдатами: шли кучками, болтали, примеряли шлемы друг друга. Впереди Конверса шел маленький солдатик по прозвищу Табачок, и его автоматическая винтовка была украшена китайской розой. Белое палящее солнце и покой вокруг притупили их бдительность. Казалось, само безоблачное настроение, царившее в отряде, способно защитить от всякой опасности.

Когда самолеты, опережая звук, пронеслись над долиной, они обратили потные лица к слепящему небу. Появление самолетов удивило их, но не встревожило. Это были свои самолеты. Других тут и быть не могло.

Но в то мгновение, когда звуковая волна достигла их слуха, словно разверзся ад.

Командование называло их «селективным оружием», название вроде «салата ассорти» или «отборных кусочков».

Это были штурмовики, самое ужасное, что только может быть.

Камбоджийцы еще смотрели, разинув рот, в небо, когда стальной дождь начал косить их. Конверс увидел, как корреспондент нырнул в высокую траву, и последовал его примеру.

Когда отзвучали первые взрывы, наступило краткое мгновение безмолвной растерянности. Тут же раздались вопли, но их заглушила вторая волна разрывов. Люди катались на дороге, призывая Будду, или брели, не зная куда, рыдая, потрясенные внезапным осознанием своей смертности, — пока их не поражали пуля или осколок.

Один человек был пригвожден к дереву, напоминая придорожное распятие.

Конверс лежал, цепляясь за землю и жизнь, его рот был забит сладкой травой. Хаос воплей, разрывов, свистящих осколков продолжался вокруг, покуда в нем не померк разум и свет в его глазах. И тогда он заплакал, хотя в тот миг сам этого не понимал.

Под градом осколочных бомб с южновьетнамских самолетов Конверсу открылись некоторые истины — не слишком желанные, хотя и не неожиданные.

Во-первых, что обычный физический мир, в котором человек беззаботно и бестолково движется к небытию, вдруг и разом может обратиться в мощное орудие мучительной смерти. Жизнь — это западня; терпение всего сущего на грани и может иссякнуть в любой момент.