Платон, держа в руках малый серебряный поднос, с глубоким, но полным неуместного здесь чувства собственного достоинства приблизился к Петру:

— Простите, государь, какая-то цидулька!

Петр нехорошо сверкнул очами:

— Ты почто, собака, в спальню врываешься? Какая еще «цидулька»?

— Знать того не ведаю по неумению грамоте, а только нынче встал я утром по нужде, а цидулька возле крыльца: то ли кинута тайно, то ли кто утерял. Никому не показывая, решил вам, ваше величество, скорее в ручки доставить.

— Иди! — Петр развернул плотный лист голубоватой бумаги, свернутый трубочкой и перевязанный лентой. Едва он стал читать, как кровь бросилась в голову, потемнело в глазах…

Так началась история, имевшая самые страшные, кровавые последствия.

Петр хотел было швырнуть в горевший камин цидульку, да в последний миг задумался: «Авось для розыска сгодится!»

Государь все еще ходил по спальне в одной рубахе и по причине жуткой меланхолии по мальчишечьей привычке грыз ноготь, как дверь без стука отворилась и к нему влетел Меншиков. Он запыхался от быстрой ходьбы, был всклокочен. Светлейший источал счастье необыкновенное. Он схватил в объятия Петра, начал кружить его и тискать:

— Наконец-то, мин херц, проказливый мышонок попался!

Петр сразу понял, что речь идет о его сыне — царевиче Алексее. Пронеслось в голове: «Какой страстью пылать надо, чтобы бросить очаровательную супругу, принцессу Софью, и двух своих царственных детей, бежать в Вену с чухонкой Афросиньей! Ведь Софья скончалась, должно быть, от сего огорчения. И супротивничать родному отцу! Ради чего?» Сглотнул враз высохшим горлом:

— Что, письмо? От кого? От Петрушки Толстого?

— От него! Не зря деньги из казны тянул, тратился. Уговорил-таки царевича! Вот, мин херц, слушай. — Оглянулся на столик. — Только дай ренского хлебнуть, во рту что-то вязнет.

Петр налил в большие бокалы золотистого, ароматного вина.

— Прозит, светлейший! Читай, не томи…

— Толстой пишет третьего октября из Неаполя: «Всемилостивейший Государь! Доносим, что сын Вашего Величества, его Высочество Государь-царевич Алексей Петрович изволил нам объявить свое намерение: оставя все прежние противления, повинуется указу Вашего Величества и к вам в Санкт-Петербург едет беспрекословно с нами, о чем изволил к Вашему Величеству саморучно писать, и оное письмо изволил нам отдать не запечатанное, с которого, Государь, при сем копия приложена, а оригинальное мы оставили у себя, опасаясь при сем случае отпустить…»

Меншиков поднял сияющий счастьем взор на Петра, осенил себя крестным знамением:

— Господи, неужто у злодеев России вырвем его? А то сколько позора!

— Читай! — Петр сидел, весь подавшись вперед, словно боясь что-нибудь пропустить из столь долгожданного послания.

Меншиков продолжил, близоруко приблизив бумагу к глазу:

— «Мы уповаем из Неаполя выехать сего октября в шестой или конечно седьмой день: понеже вицерой (правитель короля. — В. Л.) имеет указ от цесаря, не описываясь к нему, царевича отпустить, о чем мы из Вены Вашему Величеству доносили. Однако ж царевич изволит прежде съездить в Бар, видеть мощи святого Николая… А приехав в Рим, будем трудиться, чтоб избрать путь, который ближе и безопасней; о чем впредь подлинее Вашему Величеству донесем. А ныне, Государь, за краткостью времени доносить не могли. И тако со всенижайшим респектом пребываем и прочее».

Петр задумчиво постукивал пальцами по столу:

— Пока своими очами ослушника не увижу, боюсь верить…

— Тут еще, мин херц, рукой Толстого на отдельном лоскутке. Просит, чтобы новость о возвращении сына несколько времени в секрете содержал. Ибо есмь немало противников сего дела, дабы они не стали противодействовать и отговаривать Алексея Петровича.

Петр согласно кивнул:

— Ты, светлейший, смотри сам спьяну не сболтни. Где письмо царевича?

Государь вздел на нос очки, развернул небольшой, аккуратно исписанный писарем листок, увидал внизу подлинную, родной руки подпись «Алексей», и все в нем задрожало. Он читал, слезы туманили его взор: «Всемилостивейший Государь-Батюшка! Письмо твое получил, из которого понял, что от тебя, Государь, мне, недостойному, всякие милости будут и за мой своевольный отъезд прощение. О чем со слезами благодарю и, припадая к ногам милосердия вашего, слезно прошу об оставлении мне преступлений моих, мне, всяким казням достойному. И надеясь на милостивое обещание ваше, полагаю себя в волю вашу, и с присланными от тебя, Государя, поеду к тебе в Санктпитербурх. Всенижайший и непотребный раб и недостойный назваться сыном Алексей».

Петр снял очки, поискал платок, не нашел и, задрав полу халата, вытер заплаканные глаза.

Меншиков сидел враз потускневший, повернув голову к окну, за которым вдруг хлопьями стал падать первый снег. Подумал: «Как бы дурен ребенок ни был, а родителю он всегда дороже собственной жизни!»

Петр, словно уловив эти мысли, вздохнул:

— Данилыч, поверь, что и пять дочерей сына одного не заменят.

Помолившись на образ Казанской, Петр прошептал:

— Прощу Алешеньку, дитятку своего… Наследник!

Весь день прошел в хлопотах. Побывал Петр в только что отстроенной церкви Исаака Долматского, взлетевшей каменной главой под облака — на двенадцать сажень. Взбирался на колокольню, откуда весь город молодой открылся, дыхание аж перехватило — красота небывалая! И высота — до небес. Зазвенят колокола — в Москве услышат!

Затем изучал замечательный подарок герцога Шлезвиг-Голштинского Фридриха — гигантский глобус, изготовленный еще в 1654 году.

Побывал, разумеется, на верфи, где вовсю шли отделочные работы трехмачтового корвета.

Царевна Наталья прилипла, словно пиявка: «Навести в театр, который я устроила!»

Петру было не до фигляров, но он сдался, буркнул:

— Буду…

Представляли, словно назло, комедь «Блудница Вавилонская, или Обманутый муж». Петр сидел мрачный, ни разу не улыбнулся. Из головы не шло подметное письмо, которое Платон доставил. Муки жуткой ревности томили государя нещадно. Окончания комедии не дождался, вернулся во дворец. Вызвал светлейшего. Долго молчал, о чем-то упорно размышляя.

Наконец государь после долгих колебаний решился. Он сказал Меншикову:

— Пойдем в кабинет, дельце одно, пустяковое…

Но хитрый Меншиков, по тому волнению, в котором пребывал государь, понял: «Что-то важнейшее! Ишь, весь побледнел и руки трясутся».

Государь полез в ореховый секретер английской работы, нажал тайную кнопку. Распахнулся до того скрытый боковой ящичек. Государь достал оттуда свернутый трубкой голубоватый лист. Протянул: