Его громкие причитания перешли в неразборчивое бормотание. Он сидел неподвижно, как истукан, и то же самое делала Аделина, которая представляла себе Лимб так же явственно, как ее старший сын видел огонь.

Бертран подошел к Софии и нерешительно тронул ее руку.

— Ты ведь сможешь спасти этих детей, жена?

Домой они ехали молча.

Казалось, к ним обоим прилип запах болезни, и они до сих пор слышали крик, вырвавшийся из груди Аделины, когда удалось спасти двух старших сыновей, но не самого младшего. Он заснул на руках у Софии, которая до последнего поддерживала ему голову, вдруг ставшую тяжелой. Когда все было кончено, отец Августин удивленно воззрился на него. Младенец казался таким мирным, и в то же время был уже охвачен дьявольской силой, а священнику было запрещено проделать защищающее крестное знамение. Аделина яростно направилась к нему, требуя вернуть назад все деньги, которые она когда-либо ему жертвовала.

— Вот видите, — озабоченно пробормотал священник, сжимаясь под ее ударами, — видите, здесь действует дьявол! Он и женщиной уже овладел!

— Поверить не могу, — сказала София Бертрану, когда повисшая в карете тишина стала невыносимой. — Он даже не пытался хоть как-то утешить ее.

— То же, что и с Мелисандой, — невольно вырвалось у Бертрана. По прошествии последних тяжелых часов ему, видимо, захотелось поговорить. — Священник считал, что не может благословить ее, потому что она страдала болезнью грешников.

— А от чего она умерла? — спросила София и впервые за последние несколько недель не чувствовала к нему ненависти, а такое же неловкое сочувствие, как только что в доме Аделины.

— Она болела проказой, — ответил он и тяжело вздохнул.

— Мне очень жаль, — сказала София, хотя очень редко произносила такие слова. — Мне очень жаль.

Какое-то время он молчал и, казалось, успокоился. Но потом продолжил:

— Мне не следовало жениться на вас, — сердито заявил он. — Никогда. На вас лежит проклятие.

София удивленно смотрела на него сбоку, но в темноте видела только желтоватую маску.

— Что вы такое говорите? Я сделала все, чтобы спасти мальчиков. Маленькие очень слабы, я не могла помочь ему. Но горе вашей сестры пройдет, она родит новых детей...

— А кто их станет крестить в этой стране? — резко спросил Бертран.

— Не нужно винить меня в интердикте — это король Филипп не желает исполнить волю Папы.

— А почему король Филипп захотел отказаться от своей жены? Почему на нас обрушилось это несчастье? Потому что вы заявили, что Изамбур околдована. А почему же тогда на каждом углу говорят о том, что она с большим смирением приняла судьбу, что она не просто набожная, но даже святая?

Его презрение было не таким сильным, как во время их последней ссоры, когда он запретил ей пользоваться библиотекой. Но сегодняшний укор задел ее сильнее, чем тогда, потому что все, что он говорил, в часы слабости ее усталый ум начинал прокручивать сам.

— Изамбур совершенно определенно не святая, а сумасшедшая, — защищалась она. — Если кто-то видит в ее душе что-то кроме зияющей пустоты, то не потому, что хорошо к ней относится, а потому, что хочет позлить короля и поважничать. Брак недействителен не потому, что он глуп или свят, а потому, что он никогда не был совершен. А перед судом вы сказали эти слова за меня. Так что у вас меньше права обвинять меня, чем у кого-либо другого во всей Франции!

Он едва заметно покачал головой.

— Мне не следовало соглашаться брать вас в жены и впутываться в эту жалкую игру!

— Но вы это сделали, так что прекратите жаловаться!

— Что же произошло... что такого могло произойти, чтобы король так сильно ненавидел свою жену? Вы должны это знать! Вы ведь были той ночью во дворце!

Хотя ей и не хотелось вспоминать о той ночи, перед ее глазами все же возникла картина: Филипп сидит на корточках в углу, Изамбур вся в крови, будто ее порезали ножом. Это видение было таким же сильным, как написанное слово, и осталось в ее памяти навсегда.

— Это тайна, — горько произнесла она, — а с тайнами вы на короткой ноге, не так ли? Иначе почему мне нельзя заходить в комнаты на верхнем этаже?

Он хотел ответить что-то дерзкое, но в этот момент карета остановилась у их дома. Вдруг кто-то отдернул кожаный покров, и в окне появилось лицо незнакомого мужчины.

— Вы София де Гуслин? — прокричал он, не обращая никакого внимания на Бертрана.

Его громкий голос задел ее куда больше, чем обвинение Бертрана. Он проник в уши, как острая игла. О, если бы сейчас можно было заснуть, забыть эту ужасную ночь, умирающего младенца, обретшего у нее на руках вечный сон, но не вечный покой!

— Вы должны сейчас же пойти во дворец и поговорить с королевой, — объяснил мужчина, вероятно, гонец, который дожидался ее уже много часов.

София мгновенно сбросила с себя тяжесть последних часов, будто очнулась от сна.

— С Изамбур? — неожиданно спросила она.

— Нет, — ответил гонец, — с Агнессой.

Говорили, что она была красива, когда прибыла во Францию, и Гийом Бретонский воспел страстную любовь, которой воспылал к ней король. Но теперь она отцвела и преждевременно состарилась.

После рождения маленького Филиппа-Гупереля Агнесса Меранская впала в депрессию. А когда родила маленькую Марию, то чуть не умерла в родах (на что некоторые втайне надеялись, потому что тогда королю было бы проще принять решение и вернуть Изамбур во дворец).

А теперь Филипп согласился послушаться веления папы и заявил, что готов забрать Изамбур обратно. Но ему не хватало мужества сказать об этом королеве.

— Он сбежал в Фонтенбло и никого не принимает, — мрачно сказал брат Герин, встречая Софию. Неприятную миссию сообщить Агнессе о том, что она больше не является королевой Франции и теперь считается проституткой, занявшей место законной супруги, возложили на него. Хотя папа и обещал узаконить ее двоих детей, сама она должна была покинуть парижский двор и больше не имела права встречаться с королем.

— А чего вы хотите от меня? — удивленно спросила София. Из-за страшной усталости мысли с трудом ворочались в ее голове.

Усталость, казалось, мучила и брата Герина, который смотрел мимо нее и не особенно радовался тому, что безнадежная борьба против папы осталась наконец позади. Он выглядел изможденным и скучающим.

— Вы женщина, — просто сказал он, даже не пытаясь объяснить свою просьбу. — Возьмите на себя мой печальный долг, скажите ей правду!

— Какую правду? — вырвалось у Софии. — Что несколько часов назад погиб некрещеный ребенок, чтобы никогда не увидеть неба? Что хотя король и прекратил упрямиться, но для маленького это все равно уже слишком поздно? О, ужасные повороты судьбы!

Он пожал плечами, а когда раскрыл рот, то показалось, будто хочет утешить ее. Но в последний момент, видимо, отказался от этой идеи, поскольку то, что он сказал, звучало холодно и беспристрастно: