Задержавшись таким образом возле этой забегаловки, мы только затемно тронулись в путь. Ровно через девять дней мы возвращались той же дорогой и остановились у того самого кафе. Семейства не было видно на улице, и это нас насторожило.

Позвав хозяина харчевни, Букварь сообщил ему радостную для того весть о снижении налога и спросил о несчастных. У них все было неплохо, мы убедились в этом, пока обедали.

Уже рассаживаясь по машинам, мы увидели бегущую в нашу сторону женщину.

Запыхавшись, она подбежала прямо к Букварю, отдышалась несколько секунд, а затем, приподняв как-то неуверенно голову, спросила его с таким страданием в голосе, что у меня, стоявшего рядом, пробежали по телу мурашки:

— Прости, брат, ты уехал, столько сделав для нас, а я впопыхах даже не спросила, как тебя зовут, за кого мне молиться, какое имя произносить перед Всевышним?

Повисла довольно длинная пауза. Видно, и Уркагана ее тон задел за живое. Букварь о чем-то вновь задумался, потом обвел всех взглядом и, мило улыбнувшись ей, ответил:

— Молись, сестра, за бродяг и за их удачу на этой грешной земле, и да поможет тебе Аллах!

Уже закрывая свою дверцу, я услышал шелест купюр, которые Мага вложил в руку этой несчастной женщины, у которой по обеим щекам ручьем текли слезы. Думаю, этот поступок Букваря в немалой степени характеризует его внутренний мир, его душу истинного бродяги и глубоко порядочного человека.

Прошло несколько месяцев с тех пор, как мы с Лимпусом прибыли на родину и почти неотступно следовали за нашим братом, но в один из приездов в Махачкалу произошел неприятный инцидент с перестрелками, после которого мои кореша Лимпус с Махтумом оказались в тюрьме. Но и я ненадолго задержался на свободе.

Перед Новым, 1990 годом меня в буквальном смысле слова выкрали из туберкулезной больницы Махачкалы, где я успел пролежать всего несколько дней, и водворили в тюрьму. Но каким бы деспотом ни был тогдашний начальник СИЗО-1 Назаров, но и он отказался принимать меня в таком виде. Так что мусорам ничего не оставалось делать, как закрыть меня в четвертую туберкулезную зону, которая находилась в черте города, недалеко от моего дома, где шпана уже давно ждала меня, а больше всех, наверное, мой кореш Махтум.

Но это произошло не сразу. Я вновь стоял на краю могилы и в последнее время даже не мог самостоятельно передвигаться, больше недели пролежав в сырой одиночной подвальной камере тюрьмы. Я почти ничего не ел, и ко мне не подпускали даже вшивого лепилу, пока решалась моя судьба. В конечном итоге я был этапирован в зону.

Счастье и несчастье не предопределены заранее — человек вызывает то или иное своим поведением. Награда за добро и зло следует, как тень, за человеком. Что касается махачкалинской «четверки», как везде в ГУЛАГе называли махачкалинскую всесоюзную туберкулезную зону номер четыре, то для любого арестанта достаточно будет сказать, что из всех лагерей некогда могучего и нерушимого Советского Союза это была одна из двух самых лучших туберкулезных зон в стране. Первой по праву считалась «Ксани» — туберкулезная зона в Грузии, но после распада Союза прерогатива принадлежит махачкалинской зоне.

Думаю, нет надобности углубляться в жизнь этого «райского уголка ГУЛАГа», описывая режим его содержания и жиганские понятия арестантов. Достаточно сказать, что зона, куда меня водворили в санчасть, была чисто воровской, и за положением здесь смотрел мой друг Махтум.

Легавые не трогали меня до тех пор, пока не поняли, что я не умру. Заботами босоты я выжил, и только через два месяца прибыл следователь. Это был самый натуральный черт, каких великое множество числится в следственных отделах милиции. Не знаю, чем эти дегенераты платят за учебу, заканчивая юридические курсы вузов, — деньгами или натурой, почему им впоследствии доверяют судьбы людей, но лично я не доверил бы им даже найденного в подворотне котенка.

На вопрос, что же правосудие инкриминирует мне на этот раз, этот идиот спокойно ответил:

— Угон.

— Что-что? — не понял я сразу.

— Угон, — невозмутимо повторил он, — угон автомобиля. Вот, пожалуйста, — открыв на нужной странице УК, продолжал он, тыча пальцем в книгу. — Статья двести двенадцатая, часть первая, до трех лет.

В палате кроме нас со следователем находились человек десять босоты. Всем стало любопытно, за что же на этот раз меня «хапнули», выкрав из больницы? И от такого ответа все, в том числе и я, буквально покатились со смеху. Ничего более оригинального легавые придумать не могли.

«Да, мельчают, мельчают их ряды и ползут вниз по наклонной», — начал я философствовать, издеваясь над этим придурком.

— Ну а вы, наверное, числитесь у них редким профессионалом, раз вам поручили вести такое запутанное дело?

— Ну, запутанного здесь, пожалуй, немного, — он ехидно улыбнулся, — нет вашего признания.

Возникла пауза, но этот придурок не обращал на нее никакого внимания, он даже не мог заметить, с каким остервенением смотрят на него, и продолжал нести всякую чушь. В оконцовке его чуть не поколотили. Он еле унес из лагеря ноги, больше ни разу туда не возвратившись.

После этого визита меня окончательно оставили в покое, и еще несколько месяцев я находился в зоне, пока весной не вывезли, наконец, на суд.

За это время в лагерь пришел Лимпус, его босота перетянула на «четверку» из мордовских лагерей, где он учинил бунт с местной «отрицаловкой». Буквально через неделю после этого пришел этапом из крытой Жулик.

Меня же освободили прямо в зала суда, ибо даже тупым кивалам стало ясно, что я невиновен. Но никто по-прежнему не отвечал за это. «Подумаешь, посадили одного из тысяч? Нужно было, и посадили, а если понадобится, посадим и всю тысячу», — вот так приблизительно и мыслило правосудие тех времен.

Освободившись, я застал на свободе не одного, а сразу трех Урок. Двоих из них я знал хорошо, а с третьим мне еще предстояло познакомиться. Незадолго до моего освобождения был подход к Алику и Богдану. Алик был моим соседом, и я знал его с самого детства, Богдан же в основном жил в Сургуте, но частенько наведывался в родные места. Вообще за то время, что я провел тогда на свободе, с 1990 по 1996 год, всего в Дагестане был подход к семи Жуликам. Это были: Букварь, Алик, Богдан, Заур Дербентский, Пайза, Лабаз и Зява. Всех их я хорошо знал и почти со всеми общался, но больше всего, конечно же, с Аликом.

В каких только лагерях и крытых тюрьмах не побывали мы с ним и другими достойными босяками Дагестана, привозя российской шпане воровские гревы и приветы от Урок из всех регионов нашей страны.

Это был в высшей степени добрый и отзывчивый человек, прямой и честный. К сожалению, ни Алика, ни почти половины из Урок Дагестана больше нет в живых, а некоторые уже и не «при своих».

Ну что ж, такова жизнь, и никуда от этого не деться. Но, вспоминая о многих из них, мне бы хотелось подчеркнуть, исключительно в целях воспитания тех пацанов, которые в той или иной степени склонны к криминалу. Не берите в руки оружие, не ведите себя так, как ведут себя оголтелые бандиты и насильники! Если вы хотите стать похожими на настоящих бродяг, которыми гордились многие тысячи босяков, и не только в нашей стране, будьте всегда благородны к людям и безжалостны к нечисти. Тогда вас будут уважать, и вы всегда найдете свое место в жизни.